Кстати Поленов. Кого не было жаль — так это Поленова, чье страдание утомляло всех, как рыданье за стеной, но некому было сказать ему «хватит», ибо кто же на такое решится? Даня видеть его не мог. Поленов не преуспевал ни в чем — ни в диафрагмическом дыхании, ни в поиске спрятанных предметов (тут интуиция изменяла почти всем, но реже других Измайлову: он объяснял, что исполнение музыки сродни этому поиску — исполнитель обязан найти все, что спрятано автором, и вот, может быть, поэтому…). Но учитель его терпел — вероятно, потому, что брезгливая неприязнь к нему и неизбежная мука вины не пойми за что скрепляли их дополнительно.

Кто неожиданно начал делать успехи, так это Тамаркина. Дома ее боялась вся квартира, а Остромов с самого начала сделался с ней особенно любезен, внимательно выслушивал ее безграмотные, но удивительно точные догадки, отмечал у нее способность к трансперсональной связи и специально для этого выдуманной дуалистической эгрегации. Он сам не знал, что это такое, но все потрясенно кивнули. Этой дуалистической эгрегацией Тамаркина обладала в совершенстве. На практике это выражалось в том, что иногда на нее находила задумчивость: «Думаешь, думаешь и вдруг весь мир увидишь. Как-то скрозь все вдруг увидишь. И видишь тогда, что у каждого внутри два камушка. То один верх возьмет, то другой. Если до этих двух камушков добраться, то он и будет весь твой». На вопрос Альтергейма, в почках эти камни или в желчном пузыре, Тамаркина беззлобно ругалась: «Шабутной ты, шабутной. Умный, а дурной».

Поначалу Даня сильно опасался за Варгу. Он приготовился уже ревновать, но Варга могла влюбиться только в то, что понимала. Многие женщины, на беду свою, насмерть влюбляются в непонятное, но это не был случай Варги, счастливо умевшей любить только то, что может ей принадлежать. На идеальное она не замахивалась. Она часто пропускала занятия и, вопреки даниным ожиданиям, с особенной злостью обрушилась на школу движения: вся гимнастика Георгия Иваныча вызвала у нее особенную злобу.

— Мертвое дело, мертвое, — сказала она убежденно. — Кто так танцует? Медведь в цирке. У меня каждый раз заново, а этот — левой ногой три раза вбок, правой два раза вверх, еще руками куда-то… Кто не умеет, тому надо, а я без него умею.

Остромов, казалось, вовсе не обращал на Варгу внимания — но не потому, что она была для него глупа и молода, как думал Даня, а потому, что от нее не было в кружке никакого толку. От всех был, а от нее нет. И он легко расстался бы с ней, как и с приведшим ее Галицким, чья туповатая восторженность начала ему надоедать на третьем занятии. Галицкий годился для мелких поручений, да и вообще не следует пренебрегать преданностью, — но он был безнадежно глуп и наивен отвратительной наивностью маменькина сынка, могущего себе это позволить. Остромов с малолетства заботился о себе и терпеть не мог так называемой чистоты. Все одно слюнтяйство. Если ты мужчина, так будь мужчина, а не теленок в двадцать лет. Галицкий смотрел на него с таким обожанием, словно со страниц какой-нибудь дрянной книжонки сошел Мерлин, дабы открыть ему тайны мира. Тайна мира состоит прежде всего в том, что не будь дурак.

Остальные в принципе годились, из них мог быть толк. Совершенно необходима была Тамаркина — единственный крестьянский элемент. В случае чего всегда можно было сказать: а у меня не только бывшие, у меня и крестьянство, и очень довольно. За Тамаркину он держался, она осаживала сомневающихся и верила всему, как и положено корове. Этому народу нельзя было, конечно, отдавать никакую власть, они шестьсот лет ходили в ярме и ходили бы дольше, и чуть им разрешили вольничать — они тут же отстроили себе хлев, ибо ничего другого не умели. После рабства им нужно было еще пятьсот лет промежуточного правления, полуправ, узды, — теперь же они были законченные скоты, которым покажи фокус — и выберут тебя скотским папой. Остромов забавлялся Тамаркиной. Никогда никто не хвалил ее столько.

Измайлов был полезен связями, привлекал сердца, знал половину Ленинграда, особенно в сфере богемной, падкой. Чем бездарней особь, тем больше друзей — какой-нибудь, скажем, двадцать пятый закон Остромова. Сломанный палец спас Измайлова, не то бы все узнали, насколько он посредственность. Пришлось бы прозревать, прерывать карьеру, доигрывать тапером по кинематографам, музпросветом по школам, — то есть все то же самое, только теперь из-за пальца, а так было бы по заслугам. Остромов не то чтобы понимал в музыке, но понимал в людях. Разве гений бывает такой, как Измайлов? Даже талант не бывает. Говорят: Моцарт, моцартианство. Моцарт был злобный карлик с гипертрофированным фаллосом, бросавшийся на женщин с вожделениями, а на мужчин с оскорблениями. А у Измайлова друзей полгорода, за то и любят, что бездарь, — но бесценен, ибо приводит новых и новых: тому гороскоп, этому предсказание, один недавно просил посвящение и за двести рублей посвятился, тут и меч пригодился. Налупил его мечом по башке и заднице, дал от широты душевной сразу третью степень. И пошел идиот третьей степени, унося диплом с печатью — треугольник, звезда, подарок одной болгарочки, должно быть, краденое.

Дробинин был нужен, потому что служил в железнодорожном ведомстве и мог обеспечить любые билеты, в поезде любой комфортности, а также быстрое бегство, если что. Он был, конечно, безумен — тем смешным унизительным безумством, в котором нет и тени благородства; можно сойти с ума на морфии, на картах, как в свое время любимый остромовский друг Арсеньев, до сих пор, вероятно, ищущий где-нибудь в Осиповской больнице секрет беспроигрышного покера; нет, на стихах! — это глупей любого крестьянства! Дробинин отчетливо дрейфовал в сторону осиповской больницы, но покамест его держали на должности, и он был еще полезен; о том, чтобы своевременно подорваться, Остромов думал нередко — это важный аспект и в самом успешном деле.

Велембовский был полезен в смысле оружия. Мог достать, если что. Военный в кружке вообще хорош. Была прямая финансовая польза — мучаясь совестью за неучастие в войне, искал забвения в любых гипнозах, особенно увлекался спуском в прежние личности, внушал себе участие в походах Македонского, обеспечивал заказы на гороскопы и гадания насчет служебного продвижения (суеверней военных — лишь артисты), платил изрядно. Удивительна вообще эта военная женственность — в обществе без женщин поневоле отрастает некая андрогинность: чувствительные старые вояки, роняющие слезу при воспоминании о штурме, во время которого небось драпали, как крысы; особая тихая нежность денщиков при высших чинах, чаек, лимончик; сантиментальные романсы, беспрерывные разговоры о смерти, повышенное внимание к форме одежды — пушинки, выпушки, петлички… Сами шьют… И к гаданиям, конечно, внимательны — он поражался, сколько было военных среди гороскопной и карточной его клиентуры.

Левыкин годился как цемент, ибо без фанатика нет кружка; все брал на веру и умел внушить себе, что далеко продвинулся. Савельева бывала превосходна для прилюдных дискуссий — есть верный способ сплачивать с у п р у спорами между двумя более посвященными, чем остальные. Ни одного имени, ни одного трактата из тех, что он называл, — она не знала, конечно, но не решалась признаться из самолюбия, главной страсти, поглощавшей ее целиком. Она и маски свои придумывала затем лишь, чтобы больше любить себя: в качестве Елизаветы Дмитриевны Савельевой она не нравилась никому, и себе первой, а в качестве китайской ссыльной или испанской монахини — ого-го. Человек все делает, чтоб любить себя, и любит только тех, с кем нравится себе; знание простейшего этого закона обеспечивало Георгию Иванычу, Остромову, Извольскому и другим у м н ы м людям пристойный доход, а то и сверх пристойного. И она нравилась себе, когда с важностью кивала на остромовские слова: «Ваши заблуждения, Елизавета Дмитна, лишь от чрезмерной образованности, от доверия к источникам вроде Фредерика Анжуйского, — но sancta Teresia![16] — кто же в наше время верит Фредерику Анжуйскому, с его теорией безгрешного пьянства, ну вы знаете, конечно», — и она кивала с полуулыбкой авгурши, хотя Фредерика Анжуйского Остромов изобрел только что и успел полюбить за безгрешное пьянство. Для подобного обмена колкостями Савельева была — ах.