К тем десятилетиям (70, 80, 90 годы), в какие протекали детство и юность Мейерхольда, Пенза являлась тихой провинциальной заводью. Лежала она на великом сибирском пути, была сравнительно благоустроена, бойко торговала хлебом, лесом и спиртом, славилась пуховыми платками и «бессоновским» луком, а за большое количество учебных заведений звалась мордовскими Афинами. Жителей в ней по переписи 1897 года значилось 61 850 человек; в 70‑х и 80‑х годах было значительно меньше. В столицах на Пензу смотрели как на место, подходящее для административной ссылки, и потому в ней проживали участники польских восстаний, последние народовольцы и первые марксисты.

Окруженная лесистыми урочищами черноземная Пенза являлась также центром дворянских гнезд губернии, в ее уездах жили семьи богатые, «знатные», «родовитые». Среди этих дворянских околышей, среди крепостников и самодуров, попадались и люди просвещенные, чьи одинокие имена остались вписанными в историю русской культуры: Н. П. Огарев (поэт-эмигрант, друг А. И. Герцена), автор исторических романов — М. Н. Загоскин, романист И. И. Лажечников (был в 1‑й четверти XIX столетия директором пензенских училищ), Бекетовы Андрей (профессор ботаники) и Николай (химик, член Академии Наук), музыканты — Матвей и Михаил Виелигорские.

Особо отмечало Пензу связь с ней М. Ю. Лермонтова и В. Г. Белинского. Лермонтов похоронен в селе Тарханах Пензенской губернии, память его была отмечена в городе основанием большой общественной «лермонтовской» библиотеки, вокруг которой объединились наиболее культурные представители пензенской интеллигенции, в городском же сквере — тоже «лермонтовском» — поэту был поставлен памятник. Белинский учился в пензенской 1‑й гимназии, перенес здесь гонения несправедливых учителей, и его имя среди местной учащейся молодежи было окружено особым ореолом. В честь него была открыта народная библиотека-читальня.

История крепостного театра сохраняет память о труппах, которые держали пензенские помещики — Арапов, Горихвостов, Панчулидзев, Манцев и др. Кн. Вяземский занес в свой путевой журнал знаменитого «директора» Гладкова-Буянова, провонявшего чесноком и водкой! Эти «полубарские затеи» отошли к 80‑м годам в прошлое. Помещики перестали иметь своих актеров, и последние из дворянских театралов (Горсткин, потом Вышеславцев), сделавшись собственниками единственного в городе «зимнего театра», сдавали его профессиональным труппам. В качестве антрепренеров таких трупп встречались также и местные дворяне (Полторацкий, Дубовицкий). В горсткинском, впоследствии «вышеславцевском» театре, на сцену в классических пьесах ставили подлинные кресла когда-то обитавшей тут масонской ложи.

Таков был тот город, в котором 28 января (старого стиля) 1874 года родился Мейерхольд, Его отец — Эмиль Федорович Мейерхольд (Meyerhold), выходец из Германии и до конца дней своих германский подданный, имел в Пензе большой водочный завод, а под Пензой в деревне Ухтомке большое имение с винокуренным заводом. Мать — Альвина Даниловна, урожденная Неезе, была из бедной немецкой семьи остзейской провинции (Рига). Их восьмой ребенок (ему посвящена настоящая книга) при крещении по лютеранскому обряду получил имена: Карл-Теодор-Казимир, сменив их в 1895 году (при переходе в православие) на имя Всеволод[2].

Широко раскрытые двери гостеприимного родительского дома дали Мейерхольду возможность с детства «населить» свою память множеством обликов тех «званых» и «незваных» пензяков и заезжих, какие бывали в гостях у его отца. И впоследствии, когда ему, как режиссеру, приходилось ставить русские пьесы, он без труда набирает из своей полной провинциальных впечатлений «театральной кладовой» (подобной «литературной кладовой» чеховского Тригорина) нужный запас прототипов-натурщиков и сценических положений.

Несхожую, полную своеобразных контрастов жизнь создавали вокруг Мейерхольда различные по своему характеру и мироощущению его отец и мать.

Эмиль Федорович — орлиные черты, волнистые густые волосы и окладистая борода делали его похожим на героя Нибелунгов — имел горячий нрав, широкий размах и недюжинную предприимчивость. Человек западной культуры, он вывез из своего фатерланда навыки европейца, привычку к комфорту, склонность к остроумной беседе. Он с удовольствием вспоминал о родимой немецкой земле и с гордостью держал на письменном столе портрет Бисмарка, с личным автографом «железного канцлера». Дом Эмиля Мейерхольда, сложенный из толстых бревен, громоздкий, тяжеловесный, отражал любовь своего владельца к прочности, долговечности, устойчивости. На стенах парадных комнат висели редкие немецкие гравюры (дань культурной Германии) и рядом в золотых рамах олеографии — премии к «Ниве» (дань обывательской безвкусице). В деле Эмиль Федорович выказывал себя хорошим коммерсантом, старавшимся придать своему водочному заводу известность, выходившую за пределы Пензенской губернии. Его деловая размашистость соединялась в нем с ярко окрашенной чувственностью. Он был гурманом, любителем тонких вин и поклонником женщин. Наличие в крови гальской примеси (его мать — француженка) придавало его темпераменту особую живость и блеск. Россия привила ему черты хлебосольства. Прекрасный повар, радушные обеды и ужины привлекали самых разнообразных гостей. За столом встречались купцы и помещики, актеры и музыканты, пастор и архитектор немецкой колонии, учителя и врачи, офицеры и священники. До ужина — карты, после — музыка. Часто — танцы, на Рождество — маскарады.

В любви своей к детям отец отдавал предпочтение старшим. В первенцах видел наследников «торгового дома» и старался дать им хорошее коммерческое образование, для чего посылал их учиться в Ригу и Германию. Младшие братья-погодки Федор и Карл (оба ушли потом на сцену) были предоставлены самим себе. Только года за три до своей смерти отец обратил внимание на их воспитание и нанял им специального учителя. Но на беду для Эмиля Федоровича выбранный репетитор (некий Каверин) оказался «социалистом» и придал воспитанию своих учеников не то направление, какое хотел отец.

Мейерхольд об этом эпизоде своего воспитания вспоминает следующее: «Каверин был изгнан, но бацилла социалистических идей, вызвавшая у меня и у Федора острую самокритику и умение критически взвешивать поступки старшего поколения, принесла отцу не мало хлопот. Отцу пришлось защищаться от сыновьих стрел беспощадной критики его купеческих замашек: жестокого обращения с матерью ему не простит молодежь! Старший брат за то, что женился против воли отца на актрисе, изгнан из дому, — разве можно за это не грозить отцу кулаками? Разве смеет он драться за полученную в гимназии двойку? — “Ты не любишь отца. Ты должен любить”, скажет мать. Сын ответит: “Такого отца я должен ненавидеть”».

Безудержное прожигание жизни (вино и женщины) сломили здоровье Эмиля Федоровича. Ему не помогли ни знаменитый терапевт Захарьин, ни столь же прославленный собиратель трав Кузьмич. Еще не старый годами он уже стоял одной ногой в могиле. Но младшие сыновья, настроенные к отцу недоброжелательно, казалось, не замечали близкого конца, и в феврале 1892 года, когда на Лекарской улице боролся с одолевавшей смертью владелец завода и глава семьи, Федор и Карл на соседней Московской улице деятельно готовили постановку грибоедовской комедии «Горе от ума».

Гораздо большее значение, чем отец, для формирования характера Мейерхольда имела его мать. Сохранившиеся фотографии рисуют Альвину Даниловну женщиной невысокого роста, в молодости — полной, в старости — тучной. У нее было доброе сердце, внимательное к чужому горю. На ее половине всегда толпилось много разного люда: кто приходил за советом, кто за материальной поддержкой. Для всех у Альбины Даниловны находилось участие — она умела утешать и успокаивать.

Добрая ко всем, она являлась и доброй матерью. Но резкой разницы между своими и чужими не делала, — было в ее доброте что-то ровное и спокойное. Вместе с добротой и природной мягкостью соединяла она и горячую любовь к искусствам. Всем своим существом Альвина Даниловна тянулась к театру и музыке. Благодаря ей в мейерхольдовском доме часто устраивались музыкальные и танцевальные вечера. Волны музыки с малолетства наполняли душу Карла и, доносясь из гостиной, все детские годы убаюкивали его сон. Когда же мальчик подрос, он начал брать уроки на рояли, потом на скрипке. Играть на рояли в раннем детстве учила какая-то немка, позже, когда Мейерхольд был в старших классах гимназии — В. К. Коссовский. Первым учителем по скрипке был поляк, сосланный в Пензу по делу одного из польских восстаний, по фамилии Кандыба. Театр после музыки был второй страстью Альбины Даниловны. Театру она отдала много пыла своей художественной натуры. Сама она не «любительствовала», но в местном театре всегда в ее распоряжении была абонированная ложа, и ни одного спектакля, чем-нибудь замечательного, не пропускалось семьей Мейерхольдов. С раннего детства западали в память будущего актера и режиссера сценические впечатления, разговоры о театре и встречи с актерами, бывавшими в их доме. И самым сильным из дальних впечатлений останется для него на всю жизнь образ блестящего В. П. Далматова, которого видел он не только на сцене, но и в доме родителей[3].