С того дня, как Степа под самодельную лесную одежду надел Микласову рубаху, хотя и ношеную, но еще крепкую в швах, он словно стал другим человеком. Превратился в сноровистого, веселого паренька. Юргис слыхал даже, как на заре, когда поил коней в ручье, Степа напевал пастушью припевку.

— Ну, быть посему, — согласился Юргис. — Пусть Степа идет первым. А мы — за ним, на отдалении лета копья.

И все трое пустились петлять между черничными и брусничными кочками. Лошади шли за ними послушно, лишь на крутых поворотах беспокойно всхрапывали, а еще реже упирались, упрямились. Тогда Степа останавливался, ласково что-то приговаривал, чмокал губами. Животное успокаивалось, и все трогались дальше.

«По каким заметам он идет? — дивился Юргис. — Я так ничего не вижу».

Теперь они снова приближались к ярко-зеленым пригоркам, которые делались, казалось, все выше. Один только раз Степа словно споткнулся.

— Гадюка. Большая гадюка звон на кочке. — И он потянулся к Микласовой плети.

— Обойдем лучше.

— Гадюку убить надо. Немедля! Не то солнышко девять дней плакать будет. — Схватив плеть, Степа подскочил, стал яростно хлестать по кочке. — За отца, за мать, за великий свет!.. За отца, за мать, за великий свет! Все. Готова. Теперь солнышко девять дней будет нам помогать.

— Змеи надо меньше бояться, чем недоброго человека, — промолвил Миклас, сдерживая храпящих коней. — У змеи после укуса зубы на время делаются безвредными, злой же человек вредит без передышки.

— Кинь ее в топь, Степа, веди дальше! — Юргис встал между ними, чтобы отвратить ненужный спор. Он уж заметил, Миклас всегда пользуется случаем, чтобы усомниться в старом поверье. Степа же наоборот.

Как понял Юргис, Степа усердно придерживался обычаев и верований языческих времен. Для него было священным все, что он когда-либо услышал от ясновидца или ведуна. Правда, к ведунам, знахарям, провидцам и волхвам Юргис и сам прислушивался. Как и крещеные купцы и воины, как многие служители православной церкви и книжники. Во всем живом и неживом, на земле, под землей, в воздухе и вокруг людей есть великое множество всяких вещей, больших и малых, о которых не говорится в писании, о которых церковь молчит. Чудеса, к которым не имели касательства ни бог вседержитель, ни святые мученики. И о таких делах не давали забыть старые люди, хранители древней мудрости.

Чем ближе подходили путники к болотному острову, тем замысловатее петлял путь. Могло показаться, что это человеческие руки орудовали здесь мотыгой, лопатой, черпали ил, перекапывали дернистую гряду ямами и провалами, чтобы заставить тропинку причудливо извиваться. И только Степин верный глаз (а может быть, не глаз, а особое чутье, присущее разве что лесному зверю или вольной птице), способность вовремя узреть опасность спасали путников и их коней от беды.

Запыхавшиеся, вспотевшие, достигли наконец путники твердой земли — влажно голубевшего скользкого откоса, поросшего железной травой. Выше на берегу вставала зеленая чаща, где деревья срослись, сплели хвою и листья в единую стену из стволов, кустов, сучьев, ветвей… Пугающе безгласную, словно затаивший дыхание злоумышленник.

— Двинемся вперед по ветру, — посоветовал Миклас. — Найдем просеку, людской след, поднимемся наверх. Тут останавливаться не стоит, траву эту лошади в рот не берут.

— Пойдем, — согласился Юргис.

Они двинулись по береговой траве, по впадинам и буграм, протискивались через молодняк, спускавшийся поперек склона к болотным кустарникам и брусничным кочкам, пока не достигли изогнутой части берега, вроде залива, где лежал гладкий песок и откуда начиналась уходящая в глубь острова протоптанная человеком тропа.

— Вот она! Этот путь доведет до селения, — решил Миклас.

— Есть ли еще тут селение…

— Есть, есть! — Степа уже углядел верную примету. — Гляди, тут ивовые побеги срезаны. Молодые, из каких лукошки плетут. А вон под сосной земля взрыхлена — там рылись, когда искали тонкие сосновые корни, из которых делают сумы, сетева и мешки. А дупло вон в том дереве уж никак не пестрый дятел выдолбил, то дело рук бортника. Тут обитают люди, и немало.

— Тогда пошли в гости, — кивнул Юргис Микласу. Тропа лежала широкая, хватало места даже для двух человек с конями. — Ну, трогай.

Но Юргисов серый вдруг заупрямился, уперся, задирая голову. Юргис, удерживая коня, натянул повод. Крепко уперся ногами и широко шагнул назад, вбивая каблук в покрытую хворостом и палыми листьями землю. И — ухнул в никем не замеченную яму.

— Ух-х!

Миклас со Степой кинулись было на помощь, но не тут-то было. Их крепко схватили неизвестно откуда взявшиеся люди. Обрушились, словно рыси с ветвей на добычу. Вывернули руки, стиснули горло. Скрутили лозняком, колючими путами, нахлобучили на головы рогожные мешки. Споро вытащили из ямы Юргиса, тоже скрутили и повели, подгоняя палками, по утоптанной, пересеченной корневищами и выбоинами тропе.

«То ли в селение ведут нас, то ли в становище охотников на людей», — гадал Юргис, пытаясь по обрывистым словам напавших понять, кто они такие.

Быстрые в движениях люди с силой медвежатников. Его, Юргиса, вцепившегося в конский повод, выдернули из ямы единым рывком, он не успел даже понять, что не свои выручают из ловушки, а чужие. Кто же они? Простые грабители, стражники из замка или искатели удачи в одежде ратников? Если полочане угодили в когти разгулявшимся копейщикам знатного правителя или чужеземным охотникам до легкой поживы, что разбили на болотном острове стан для жестоких набегов, участь пленников уже решена.

Тогда быть им колодниками, смердами, рабами, а то и болванами, в которых лучники пускают стрелы, а копейщики бросают свои дротики. Или того хуже — станут они собачьим кормом. Говорят, что тевтонские крестоносцы в своих каменных башнях держат собак-волкодавов. И кормят их мясом пленных или не пригодных к тяжкому труду рабов — латгалов, селов, литвинов. Может быть, может статься…

Весь божий свет кишит нынче хищниками, что охотятся за людьми. Если схваченный не пригоден, чтобы множить силу и имущество того, кто повелевает налетчиками, то как ни молись он духам земным и небесным, ему не избежать смерти, пусть обращается лучше к духам предков.

…После неблизкого перехода Юргису почудился лай, блеяние коз, гул мужских и женских голосов. И словно бы латгальская речь. Да и те люди, что тащили и подталкивали пленников, время от времени перебрасывались латгальскими словами.

«Значит, все же к своим попали. Злы они однако. С гостями обходятся, словно с вражескими лазутчиками; Раньше у латгалов такого не водилось».

Юргису казалось (разглядеть сквозь рогожу ничего нельзя было), что пленников вели мимо столпившихся людей, необычно сдержанных, глядевших молча. Не кричали, не поносили, не угрожали. Похоже — выжидали, пока не скажут своего слова старейшины.

Стукнули засовы, со скрипом отворились ворота. Веревка, за которую тащили, ослабла и упала, чьи-то руки сняли с головы мешок. Юргис огляделся. Были они в полевой риге с закопченными стенами и кольями для сушки снопов. Миклас и Степа оказались рядом. Всех троих окружали бородатые, длинноволосые люди.

— Развяжите! — донесся с гумна низкий, привыкший повелевать голос.

— С березанской стороны брели. Разнюхивали проход. Одеты оба не по-нашему. И кольчуги на них, — спешили рассказать схватившие.

— Развяжите! — повторил голос.

— Нельзя вязать человека веревкой, что плетена для скотины! — вмешался в разговор Степа. — Если веревку свили, чтобы привязать козу в загоне, то нельзя ее пускать в другое дело. Дух веревки, силу ей дающий, за это отплатит. И тому, кто так делал, и тому, кто позволял.

— Ты, хорек! — прикрикнул один их бородачей.

— Помолчите! Юнец молвит святую правду. Нельзя кидать веревку в лужу, нельзя ею связывать ноги свинье. Веревка отплатит, накличет беду!

Сказавший это был старик, сухой, но высокорослый с ровно обрезанными по плечи волосами, с окладистой седой бородой, кустистыми бровями, синими, но неподвижными, словно внутрь себя устремленными, глазами. Высокие белые онучи на ногах были крест-накрест обвиты кожаными ремешками, одет он был в длинную посконную рубаху, перехваченную узорчатым поясом, в полотенце шириной, с пышными, как ботва у редьки, кистями. Старец нес на плечах бремя самое малое трех веков.