«Старейшина селения… старец… прорицатель?»— гадал Юргис.

Старец следил за действиями своих, не выпуская из виду и Степу. Казалось, хотел убедиться, что отрок не произносит вредоносных заклинаний. Парень все же был наряжен в шкуры, а шкуры летом надевают разве что колдуны.

— Откуда знаешь, что веревка мстит, если пускают ее в дело, ей не назначенное? — спросил старец Степу.

— От ведуна, постигшего солнце и тьму.

— Откуда вы родом? Зачем рыщете в наших исконных землях? — нахмурился старец.

— Вовсе не рыскаем мы, — возразил Степа, укрываясь, однако, за спины Юргиса и Микласа.

— Святая правда. Мы не лазутчики, — подтвердил Юргис. — Шли, чтобы прийти к добрым людям. К таким, что живут в мире, вкушают плоды земные и не делают ничего, что идет земле во вред.

— Ищете, кто живет в мире? — повторил старец. — Однако на самом тебе и на земляке твоем надеты поверх нательных кольчужные рубахи. Кто сеет хлеб, тот не шатается вокруг чужих поселений, не разъезжает заодно с правителями крепостей и с разбойниками в балахонах с крестами, не угоняет стада мирных людей, не взламывает амбары, не обирает сети и верши, не хватает жен и детей!

— Кто такие? Откуда? Кем посланы? — зашумели столпившиеся вокруг.

— Сами мы — Герцигского края. А идем из Полоцка!

— А! Вот оно! За податями явились из Полоцка!

— Да не за данью мы! — повысил голос Юргис. — Пришли с доброй вестью. Идем по заметенным следам…

— Да минует и вашего следа злая воля врагов ваших! — подхватил Миклас.

— Славно сказано! — повернулся старец к своим. — Так желали добра в Герциге во времена владетеля Висвалда.

— Вот и идем мы призвать владетеля Висвалда!

— Хо-хо-хо! — рассмеялся стоявший подле старца мужчина в расцвете сил, с неровным красным рубцом через все лицо. — Хо!

— Кто насмехается над бедой другого, на того она падет вдвойне! — оборвал его старец. — Говорите: поднимались ли вы в небо вместе с птицами? — Он в упор вглядывался в глаза то Юргиса, то Микласа. — Не всякий раз сказанное идет от сердца. Кто знает, сколь большое пламя таится в тлеющем угле, и кто предскажет, каким цветком раскроется тугая почка?

— Тогда испытайте нас божьим судом! — прервал его Миклас.

— Пусть конь сделает решающий шаг! — подхватил Степа. — Пусть перешагнет через рогатины! Если сперва поднимет правую ногу — значит, мы сказали правду.

— Правду? — В голосе старца слышались и удивление, и почтение. — Если поднимет правую, говоришь? А что ты еще знаешь о конях и воле богов? Какое прозвище дали коню хранители заветов?

— Они назвали коня немым. Когда лошадь без звука шевелит нижней губой, она с богом разговаривает.

— Можно ли заговорить коня от порчи?

— Пускаясь в путь, хлестнуть его по крупу крест-накрест рябиновой веткой.

— А как держать голову коня, испытывая судьбу?

— На север либо на восход.

— Наш обычай, латгальский. Ну что же, испытаем вашу судьбу. Когда разойдутся на небе тучи, в селении, около трех дубов, белый конь перешагнет через уложенные крестом медвежьи рогатины. Тем и поведают боги наши и предки, много ли правды в сказанном пришлыми, — решил старец.

В селении Темень-острова готовились к празднику засева, На заре сеяльщики бросили в землю последние зерна ячменя. Закончив, опрокинули на краю поля свои сетева (чтобы не выклевали зерно птицы), а посреди пашни воткнули пышную молодую березку (жертву Матери Земного Плодородия). Тем временем во дворах женщины разжигали огонь, чтобы сварить в честь засева путру, крутую кашу (дабы густым рос хлебушек!). Да свиных хвостов туда набросали побольше (чтоб росли колосья со свиной хвост). Сеяльщики обошли все дворы и сараи, перевернули зубьями вверх все «елки»— бороны (чтоб стоял хлеб стеной, как елки) и принялись подстригать отросшие бороды да волосы. Древнее поверье запрещало им с первого дня сева до последнего касаться бород и щетины ножницами либо ножом, не то зерно взойдет плохо. Потом умудренные жизнью старики вышли оглядеть засеянные нивы, произнося про себя заклинания матери Земли и Неба, теплому ветру и солнцу. Чтобы во время вечернего торжества, когда станут потчевать духов и предков — отцов рода, боги не рассердились, матерей Земли и Неба, а также Мать Ветров полагалось почитать в первую очередь.

Вместе со стариками обходили поля и Юргис с Микласом. Стало быть, работу здешних сеяльщиков оглядывали чужаки; однако же они были людьми, омытыми в ерсикских, латгальских земных и небесных водах, а значит, хоть и пришлые, ко все же здешним сродни. Если бы стояла сейчас осень, пора затяжных дождей и долгих вечеров, когда в селении, коротая время, отгадывают загадки, слушают сказания, вспоминают ушедших, какая-нибудь из старух, матерей рода, перебирая в памяти минувшее, наверняка вспомнила бы, у кого из здешних женщин свояки в полоцких землях, кто из местных породнился с людьми ерсикской общины и целовал в тамошней церкви святой крест. Род человеческий что божий луг, где все цветы одной землей вскормлены.

Так что чужаки эти были все же своей кости. Такая уверенность родилась в селении после долгих разговоров у огня в большой риге, где люди собирались послушать наказы усопших живым.

Селяне понимали: идти в мир побудили пришельцев духи, властвующие человеческими делами и помыслами. Духи снабдили их в дорогу мудростью и выносливостью. И прежде других — молодого, который, как чудилось, видел поверх лесов и вод; наблюдал он радости и беды людей в дальних краях, вкушал от хлеба иноземной мудрости и не дивился тому, что в чужом краю тамошние духи земли повелели соли скапливаться в оврагах, где она лежит сугробами, как тут — снег в метельную пору. Похоже, знал он и то, как хранительницы жизни герцигских родов, матери Плодородия и Того Света, мирно уживаются с кривичскими святыми мучениками, зато не мирятся с девой Марией и ее распятым сыном, коих привезли на латгальскую землю заморские латники. У поповского Юргиса добрый взгляд и доброе сердце, открытое пахарям. Потому и не побоялись они, что от шагов чужака лишится силы брошенное в землю семя.

Если бы Юргис попал в селение весной, когда впервые выпускают лошадей в ночное, то парни его, наверное, позвали бы с собой — состязаться в шуточном беге, гоняться за созревшими для женихов девушками, сидеть у ночного костра, где варятся в горшке куриные яйца (чтобы докругла отъедались лошади!), где окуривают лошадей жженой волчьей костью (чтобы не разорвали звери!). Может быть, оставили бы его на пастбище и для потайных табунщицких дел, когда сжигают старые онучи, чтобы задобрить конских заступников и соловьев в ольшанике (их дело — не давать парням заснуть!).

Да, Юргис и его старший годами товарищ пришлись по сердцу жителям Темень-острова. Своим стал бы и аульский паренек Степа, если бы в положенное время был окурен дымом чудодейственных трав и переведен через порог взрослых мужей. Если бы прошел он посвящение в мужчины, которое в каждой округе проходит по-своему, хотя всегда — скрытно от женских глаз. Но Степа не прошел посвящения и поэтому не смел слушать, как беседуют старые люди с духами земли и предков.

— Пошлите, боги, спокойного дождя, теплого солнца, богатого цветения! Дайте собрать урожай в большие копны! С поля в ригу, из риги в амбар, из амбара в дом! — приговаривают старики, оглядывая засеянные поля. Потом вытряхивают землю из постолов (это для духа нивы: все, значит, что у нас было, отдали, чтобы только уродила земля) и возвращаются в селение, где все бурлит перед праздником.

Тропки, что ведут к большой риге, посыпаны белым песком, как и земля перед воротами. По широкой улице вдоль всего селения гуляют девушки и женщины в праздничных нарядах. Слышен говор собравшихся мужчин. В глазах рябит от расшитых бисером и украшенных кистями венчиков, узорчатых налобных повязок, платков, медных и серебряных сакт, черных и белых сагш — больших шерстяных платов; в глазах пестро от клетчатых шалей и от белых рубах мужчин, от их поясов с кистями, нарядных шапок и кафтанов. Дети поменьше держатся за материнский подол, те, что побольше — шныряют, собравшись кучками, как малые зверюшки, глядят на дела устроителей торжества, любуются блеском женских украшений, уверенной поступью мужчин. На Темень-острове много детворы. Так и кажется, будто опустилась на селение стая порхающих с места на место белоголовых птиц.