Высокородный комтур и святой отец!

В послании этом, которое, скрепленное печатью, доставит твоей светлости известный тебе гонец, наряженный нищим, доношу тебе о сатанинской хитрости, выношенной в Полоцке, о коей стало известно только сейчас. Вопреки скрепленному клятвой обещанию блюсти мир и честную торговлю с Кокнесе, Ригой и иными тевтонскими городами на побережье Восточного моря и воздерживаться от действий, враждебных католическому Ордену меченосцев, как было договорено между епископом, магистром ордена и русским князем полоцким с его вассалами — правители славянских земель и их еретической церкви тайно послали из Полоцка всадников вооруженных и в кольчугах. Послали будто бы доставить латгалам книги церкви греческой, на деле же — возбуждать неблагодарных, дабы они подняли языческое ерсикское знамя и двинулись освобождать владения Висвалда, коего рижская церковь содержит в плену.

Накануне дня вознесения господа нашего Иисуса Христа направился из Полоцка в Ерсику совместно с двумя телохранителями обучавшийся в еретическом монастыре дьявольской премудрости некий Юргис, начало слов коего есть ложь и безумие есть конец слов его.

Но слава всевышнему! Дела господни непостижимы для людей, ни начала, ни концы их. И господь бог повелел ехать в Ликсну одному из приспешников нечестивого Юргиса, по имени Пайке, родом из Ерсики. Господь и дева Мария просветили меня, и пришло мне на ум сказанное святым мучеником: кто роет яму, упадет в нее, и кто разрушает ограду, того ужалит змея. Я приказал протащить Пайке сквозь раскаленную печь, и вселившийся в него сатана отступил. После чего Пайке сознался, что из Полоцка в земли датгалов идут подстрекатели. Они станут разыскивать след клятвопреступника Висвалда и собирать воедино тех, кто таит в груди вражду против католической церкви и ордена Христова.

Высокородный комтур и отец святой!

Не мне, ничтожному, поучать твою светлость, что предпринять, ибо, как сказано у Соломона премудрого, «не позволяй рту своему вводить в грех плоть свою» — но преданность моя орденскому братству побуждает высказать смиренные мысли.

О полоцком лазутчике, нечестивом Юргисе следует спешно оповестить людей ордена, а также присягавших римской церкви правителей замков. И поступить с полочанином так, как служители приснодевы Марии содеяли в Беверине и славянских языческских краях. Ибо слуга божий пришел не праведных отвращать от греха, но грешников. И пусть даже Юргис останется глух к голосу истины — схватив его, католические воины выломают зуб у дьявольского змея.

Да славится вечно господь бог наш и престол величия его!

Бенедикт из Ликсны

Год господень,

1237

Глава третья

Миновав Рижский замок, для чего пришлось сделать немалый крюк, Миклас с Юргисом продолжали путь по ненаселенным местам. По чащам, где рыскал зверь, где двигаться можно было, лишь ведя коней под уздцы, то и дело расчищая путь топором. Выбравшись из зарослей, они наткнулись на тропу, что вела к поросшему орешником и лиственными деревьями пригорку.

— Чую, пахнет гарью, — остановился Миклас.

— И мой нос чует. — Юргис вгляделся в густой кустарник. — Не хватало нам только наскочить на разбойничье гнездо.

— Оборони бог.

— Вдвоем против шайки нам не выстоять, и убежать незаметно мало надежды. У двуногих волков нюх лисий, прыжок рысий, да цепки они как клещ.

— Что верно, то верно, мимо них подобру-поздорову не проедешь. Удержат не силой, так колдовством. Как зажгут свечу на ладони покойника, какую каждый грабитель носит за пазухой…

— Так уж и каждый! — проворчал Юргис. Колдовская сила руки покойника его не столь пугала (хотя он, книжник, в эту силу верил так же истово, как не знающий грамоты — в силу письменного слова; известно ведь, что свеча, зажженная на высушенной ладони мертвеца, обладает могущественной силой), сколь опасался он возможности столкнуться с разбойниками лицом к лицу. Если и не одолеют сразу, то потом от них все равно не отвяжешься.

— Разведать надо. — Юргис опустил повод. — И крот высовывает голову на свет божий.

— Не ты! — остановил его Миклас. — В этом деле ловчее меня в дружине не было. На тебе и кольчуга брякает, а в моей каждое колечко барсучьим салом натерто. Ты вот укрой коней получше. Я погляжу, что там впереди, вернусь и все расскажу. А если не вернусь до полудня, уноси ноги. И помолись за меня предкам. Хотя вряд ли случится худое. Лесные бродяги не охочи убивать. Им бы только обчистить.

— Это так, — Выискивая взглядом, где укрыть коней, Юргис решил, что старый воин прав. Лесные налетчики всегда старались обобрать схваченного. Обчистить, как говорят у кривичей. Это правители замков после своих налетов оставляют трупы и пепелища. Знатные не обчищают, они разоряют. А вот соседи-литовцы не говорят «обчистить». Обходятся словом «грабить».

Наслушавшись полоцких книжников, Юргис-попович и сам полюбил рыться в словах, докапываться в них до корня. Искать главный смысл. Недаром в монастырском скриптории в книге книг сказано: «Вначале было слово. И слово было бог».

Слово — бог… Однако бог-то иудейский. Впрочем, разве только носители Христовой веры провозглашают могущество человеческого слова? Разве не словами обращается народ к Солнцу, Перкону, матерям Земли, Того света и другим? Всемогущ тот, кому известно настоящее слово.

Именно человеческое слово, а не подражание реву четвероногих. Бегая малым ребенком в ерсикских перелесках, Юргис пытался подражать волчьему вою или медвежьему рыку, и за это ему перепало немало оплеух. Даже от матушки, вообще-то на руку небыстрой.

«Лесного жителя нельзя дразнить. Кто передразнивает зверя, призывает беду. Лесным божествам нравится бродить в зверином облике, и услыхав такой крик, они гневаются».

У-у-у! У-у! — раздался в чаще орешника крик, неотличимый от воя раненого зверя.

Зверь или человек? Тот ли, другой — только напуганный до смерти. А испугал его не иначе как бывший ерсикский дружинник Миклас. Похоже ухватил кого-то за гриву и хочет вытащить из чащобы на свет божий.

Теперь до слуха Юргиса доносилось отчаянное пыхтение и ворчание, а потом уже и несомненно человеческое:

— Да не кусайся! Выйди, покажись! Убивать тебя никто не собирается!

Оставив коней, Юргис бросился на шум и чуть не столкнулся с Микласом, который волок упиравшегося человека, обряженного в грязные шкуры и лохмотья. Прижав к своей груди лохматую, светловолосую голову брыкавшегося, Миклас тащил его, ухватив под мышки.

— Уймись! Сказано ведь, никто тебе зла не сделает.

И Миклас попытался поставить схваченного на ноги. Теперь Юргис окончательно убедился в том, что это человек. Парень, в той поре, когда начинают заглядываться на девушек. С буро-черным, словно печь в овине, лицом, приплюснутым носом, покрытым шрамами подбородком, синими глазами. Голые руки и ноги, побуревшие, шершавые, все же больше походили на человечьи, чем лицо.

— Из берлоги вытащил. Из норы под сосновым выворотнем. Спал подле кучки беличьих да вороньих костей. Похоже, он не первый день пробавляется в лесу. Ну, отвечай ясно: ты кто таков? — встряхнул Миклас парня за плечи.

— Может, он по-латгальски не понимает? Чужак?

— Понимает! Только что орал по-нашему. Чужак не стал бы зарываться в нору под корнями. Говори: кто таков? Больной? Изгнанник?

— Изгнан-ный, — опустив голову, ответил тот.

— Гляди прямо, чтобы видеть, каков ты! Кто не смотрит в глаза, тот недобрый человек. — Миклас схватил пленника за руку. — Да не трись об меня задом! Пинка захотел?

— Да ведь бить будут…

— Будут, если заслужишь. Только не мы. И не тут.

— Не тронем тебя, если не будешь юлить, скажешь правду. — Юргис вытащил из кошеля на поясе ломоть черствого хлеба, переломил пополам, сунул кусок пленнику. — Подкрепись. Забыл, верно, и вкус печеного. Давненько не пробовал?

— Давно. — Сухарь захрустел на зубах лесовика. Зубы были редкие, обломанные. Видно, на подножном корму лишился он нескольких. — С Михайлова дня.