И вдруг отошла от сверстниц и позвала с собой пришельца издалека, даже еще не посвященного во взрослые, — лесного паренька Степу.
Степа — это, конечно, не первый встречный. Паренек из Аулы разбирался в шепоте листвы, в языке трав, родников и ручьев, понимал добрые и худые приметы. Знал звериные тропы, птичьи следы, змеиные места, а сны толковал не хуже иного провидца. Работал умело и в поле, и на подсеке, выжигая лес под пашню, добывал мед диких пчел, был ловок на охотничьей облаве.
Но все же оставался он чужим, не прошедшим посвящения во взрослые. Был он не той крови, что жители Темень-острова. А островитяне не любили отпускать своих девушек в чужие края, особенно — с людьми, неприкаянно бродящими по дорогам. А уж если выдавали за чужеродных, то лишь за таких, кого принимали в свою общину как сородича.
Может быть, приняли бы они и Степу. Старейшина селения Вардеке недавно сказал Юргису вот что:
— Честная девушка Убеле ездит в ночное с пареньком, что пришел вместе с тобой. Если примет Степа наше имя, то пусть готовит угол для своей семьи. А ты, поповский сын, кого из старейшин острова позовешь себе в кумовья, чье имя возьмешь?
— Останусь при своем, полученном при крещении. — Юргис не сразу понял, о чем это старейшина толкует.
— Тех, кто рожден чужой матерью, мы принимаем к себе только после того, как наш кум освятит его своим именем.
— Однако ни я, ни воин Миклас ее собираемся навеки остаться на вашем острове. Мы от сердца благодарны здешним отцам и хозяйкам за щедрое гостеприимство и в большом и в малом. Но мы тотчас же соберемся в дальний путь, едва старейшины скажут свое слово в пользу короля Висвалда и вольной судьбы Герциге.
— Если я верно услышал, если Мать Времени еще не заткнула мне уши, Юргис-книжник и воин Миклас собираются проститься с нами? Но еще попович ни слова не сказал об их младшем спутнике, согревающем в ночном ложе честной девицы Убеле.
— Отрок Степа приблудился к нам в лесу, в дороге. И не говорил ни мне, ни Микласу, надолго ли сошлись наши пути.
— Тогда позаботься, чтобы он сказал свое твердое слово.
Такая беседа состоялась между Юргисом и старейшиной селения.
Сейчас, когда берестяная труба скликала едущих в ночное, Юргис объяснил Степе, чего ждут селяне от костра, разведенного парнем вдвоем с Убеле.
— Ласточки вьют гнезда на свой лад, иволги и другие птицы — на свой. Здешние люди согласны взять тебя в праймы, посвятить во взрослые и дать тебе имя здешнего кума.
— Да не хочу я оставаться тут, в такой глуши. Хочу с тобой. Помочь тебе передать в верные руки священную книгу, разыскать владетеля Висвалда.
— И не жаль будет бросить Убеле?
— Она со мной пойдет.
— Ты откуда знаешь? Какие знамения земные или небесные сказали тебе это?
— Убеле, когда мы целовались, сулила…
— Обещала уйти с тобой неведомым путем?
— Ну, точно таких слов не было. Она вложила мне в руки свой девичий венок, и…
— Поступи как мужчина. Спроси ее прямо: пойдет ли она с тобой по топкой дороге? Захочет ли в ненастье и мороз укрываться в заячьей норе? Останется ли с тобою, когда на ее плечи ляжет проклятие матери и всего рода?
— Проклятие?
— Проклятие, которым швырнут в нее из каждого двора, словно камнем или палкой в собаку, если Убеле уйдет с тобой против воли родичей.
— Я скажу ей, чтобы поклялась.
И Степа ушел навстречу туману, что полосами поднимался над пастбищами в закатной, низменной части острова. Мерцали костры табунщиков, крохотные, как светлячки.
«Да будут с тобой все добрые духи! И сама любовь. — Юргис прислушался к шагам уходящего. — И сама любовь…»
Если бы спросить Юргиса, кто это такая — сама любовь? Богиня, святая угодница? — Он не сказал бы. Православная церковь превозносит любовь, любовь признают матери Земли, Дома, Вод, как и духи предков. Но нужно ли приносить ей жертвы, как Матери Небес или матери Христа Марии, он не знал.
Укладываясь спать под навесом большой риги, где гостям отведено было место для ночлега, Юргис в своей седельной сумке нащупал сверток с православным Евангелием. Испещренные славянскими буквами лоскуты телячьей кожи. Подарок епископа полоцкой православной церкви пастырю ерсикского края, подвергнутого тяжким испытаниям. Передаст ли Юргис драгоценное послание в руки святого отца? В руки отца Андрея? Священника разоренной Ерсики все еще называют главой церкви в Царьграде на Даугаве. Только неизвестно, на свободе ли он и где теперь та церковь? Жизнь людей и народов стала непостоянна, как порывы ветра. Даже и глава епископства Полоцкого мог вдруг исчезнуть, как и владетель Висвалд.
Из ночного Степа вернулся необычно рано. До первых петухов, когда сельские псы еще и не улеглись на ночь.
— Она… против воли рода не пойдет, — шмыгая носом, поведал парень Юргису. — Она… никуда не пойдет.
— А твое сердце не зовет тебя остаться тут, с нею?
— Сердце-то зовет, да рассудок не пускает. Убеле сводила меня к своим. Они меня… они мне… «Ты такой-сякой… бродяга… если хочешь, чтобы мы поставили и для тебя чурбак у нашего семейного очага, — забудь, кто ты такой, откуда идешь, что ищешь. И сиди меж родичами тихо, как мышь». Это сказали мне, изгнанному к зверям, с кем вы были как с равным! Взяли с собой, в святую вашу дорогу! Не люблю, когда мной помыкают. Я с тобой пойду, Юргис-попович.
— Хорошенько подумай, брат.
— Подумал уже.
Гостей Темень-острова нынче общему столу не позвали, хлеб и варево принесли в ригу, в их угол. А когда они бросили ложки в опустевшую миску, выдолбленную из березового нароста, пришла посланная Вардеке сказительница Ожа и пригласила Юргиса с Микласом к старейшинам, на холм предков.
— Там ушедшие, — сказала Ожа. — У кого душа в борозде отлетела, кто пал в бою. А также и те, чьи косточки истлевают на чужбине, а души — тут, в потустороннем обиталище островных людей, и с ними все, чем работали и чем воевали пропавшие на чужих полях, на чужих ветрах. Сын поповский Юргис звал наших поднять знамя герцигского Висвалда. Старейшины хотят, чтобы их ответ был услышан и теми, кто покоится на родовом холме.
До погоста было недалеко. Местом последнего упокоения островитяне выбрали расчищенный от леса пригорок, вокруг которого простиралось вспаханное поле.
По краям кладбища разрослись рябины и липы, на самом пригорке, у могил, цвели посаженные родичами яблони и ясени. Трава местами была обуглена, а подле некоторых могил лежали охапки колотых дров, оставшихся от поминальных костров прошлой осенью.
«Грейтесь, согревайтесь, люди, во тепле от нас ушедших», — пели в дни Юргисова детства на Даугаве, провожая умерших. Пели, подбрасывая в костер хвою, листья мяты, бросая в огонь одежду, что каждый день носил покойный, и траурные украшения.
Пели об этом и девять поминальных дней перед Михайловым днем. Матушка и другие женщины наставляли Юргиса: в сумерках быть повнимательнее, чтоб не натолкнуться на «старых» — обитателей того света, когда обходят они жилища живых. Облик у них человеческий, говорила мать, только ростом они не выше пучка вымоченного льна. Ходить больше всего любят по канавам, по обочинам да вдоль заборов. Все они, считай, на одно лицо. Бывают годы, когда «старые», или, как их еще зовут, «головки», делаются невидимыми для глаза, но человек с добрым сердцем все же может их увидеть, если залезет на крышу риги и, оборотясь спиной к кладбищу, сядет верхом на конек крыши, на самый край.
Собравшиеся на холме предков разместились в ограде, под большими ясенями. Матери рода украсились бусами из ракушек, тех заморских ракушек, что при торгах идут вместо мелких денег и которые называют головами ужей — хранителей мудрости и домашнего благочестия.
— Отцы, предки! Вы, дающие нам родовое благословение, а врагам несущие зло! — Старейшина Вардеке наклонил голову, скрестил руки на груди. — Придите же, чтобы выслушать нас. Говорить мы будем благопристойно и чинно, как того требуют заветы дедов и прадедов. Дайте добрый совет!