Из Ерсики избавители увезли Юргиса неожиданно, словно воры молодую красавицу. Посадили на коня и помчали, наперегонки со злыми вьюгами, по лесным гатям, мимо медвежьих берлог, навстречу резким, с восхода и полудня, ветрам. Повезли во владения великого князя полоцкого, чей город высился на крутом берегу Даугавы.

До того Юргису и невдомек было, насколько велик город русского князя. Рожденному и выросшему в стенах латгальского замка на утесистом берегу, среди дубовых и сосновых бревенчатых домов, среди жилищ и церквей дружинников, привыкшему видеть с колокольни опоясанные земляным валом дома и бани торговых и ремесленных людей по ту сторону укрепления, Юргису Ерсика казалась величайшим и богатейшим городом из всех, какие только есть на свете. Не зря ведь из дальних стран в Ерсику приплывали торговые гости на парусных судах, украшенных резными звериными головами, не зря платили они пошлину тканями, солью, железом, украшениями и деньгами — римскими и иными. И не зря Ерсику называли еще Царьградом — по имени далекого сказочного южного города, который, как рассказывали, великаном раскинулся на берегу бескрайнего моря, был богатейшим и неприступнейшим из всех городов мира и носил также имя Византия.

Да, не было до поры до времени для Юргиса города лучше Ерсики. Но вот сын ерсикского священника увидел Полоцк — и сник, словно птенец на морозе. Господи, какая мощь! Невиданное число деревянных и каменных строений, проходы между ними застланы гатью, а сколько людей ремесленных и торговых! А церкви! Белые, как пена на порогах Даугавы, с округлыми куполами, синими и золотыми, со сверкающими, устремленными в небо звонницами!

«Какое множество каменотесов и других мастеров трудилось тут, возводя эти дома и храмы…»

На городской площади ерсикских юношей разделили и увезли в разные концы. Юргиса доставили на церковное подворье, где четырехугольником стояли здания со слепыми, почти без окон внешними стенами, зато над главными воротами под кровелькой сиял крест в золотых лучах. Юргиса определили в монастырь, где в коридорах пахло лампадным маслом и можжевеловым дымом.

Сначала его привели в помещение с глинобитным полом, с распятием, висевшим на стене. Тут им занялся монах в долгополой черной рясе. Накормил, расспросил. И потом отвел в просторную комнату, где сидел длиннобородый, могучий, как лесоруб, святой отец в черной, тонкого сукна дорогой рясе, поверх которой на блестящей цепочке висел золотой наперсный крест. «Отец епископ», — прошептал Юргису приведший его монах и велел кланяться и перекреститься тремя перстами, касаясь лба своего, груди и плеч.

«Письму учен ли?»— спросил епископ, сначала повелев монаху повернуть Юргиса лицом к свету. «Умею». Но когда подали ему кусок бересты и уголек, сын ерсикского иерея нарисовал те узоры, что ткали женщины у латгалов: крестик — знак неба, треугольник — знак горы небесной, куст с тремя крестиками — знак матери божьей.

— В Евангелии подобного нет. Хотя ты изобразил и святой крест, — сказал епископ. — Однако в неведении твоем нет идолопоклонства. Ерсикский иерей покорно просил обучить его сына письму. В скриптории святой Софии книжник просветит тебя, если от сердца хочешь служить святой троице.

— Хочу, — подтвердил Юргис, не поняв, впрочем, что значит «служить троице».

— Да будет воля его. Тебя окропят святой водой, оденут как служителя божия, а братия святой Софии уделит тебе от хлеба своего… — и епископ коснулся золотого креста на груди.

Дальше жизнь пошла, как если бы брел он по занесенной снегом дороге. Жил Юргис в тесной, как лисья нора, келье, носил рясу и ежедневно ходил в церковное книгохранилище. Учился читать православные божественные книги.

В тот раз Юргис пробыл в Полоцке неполных четыре года. Выучился понимать и нараспев читать людям слова Евангелия, научился разбираться в скоплении корявых литер на разбухших от многолетней сырости страницах. И выводить омоченной в краске тонкой кисточкой из конского волоса киевские буквы, помогая братии, переписывавшей редкостные книги.

В монастыре он начал постигать и необъятность населенного мира. Самая быстрая птица может лететь годы, но так и не долетит до пределов его, до места, где свод небес сходится с земной твердью, колыбелью и могилой всего живого.

Узнал Юргис также, что за полоцкой землей простираются бескрайние русские земли, со многими, манящими торговых и ремесленных людей, богатыми и могучими городами. Дальше лежат обширные пастбища, а если миновать и их, взгляду путника откроется необозримая водная гладь — теплое море, на берегах которого возвышаются окруженные каменными стенами сказочные города с белыми дворцами и храмами. Узнал: неправда, что во всем мире судьбы людские определяют Мать Земли с Небесным Отцом, девой Марией и святыми угодниками. Книжники, приезжие из киевской Софии и Царьграда, рассказывали о далеких, лежащих под южным раскаленным солнцем землях, где люди имеют другой облик и молятся иным богам. И что еще дальше, за владениями девяти государей, находятся моря, в которых вместо воды течет горячий песок, а за ними — на удивление богатые пахотные угодья. Среди камней в том краю блестит чистое золото, в глубине вод сверкает жемчуг. Еще узнал Юргис в монастыре, что в особых хранилищах полоцкого скриптория содержатся привезенные из сказочных далей, высеченные из камня и убранные драгоценностями боги и герои — бородатые и молодые, все как живые по облику. А в княжеской сокровищнице — чужеземные кубки из золота и серебра и роскошные вазы с поющими золотыми птицами. И чудесные свирели и кокле, чей звук так прекрасен, что услышавший его как бы лишается разума. И что у полоцких знатных и торговых людей есть множество серебряных и бронзовых кружков, на которых изображены лица грозных бородатых людей, и ценность, этих кружков такая же, как у кривичских, литовских или латгальских денег, серебряных гривен и обручей.

Проведенные в Полоцком монастыре годы были для ерсикского поповича временем обретения знаний — однако и тоски и муки сердечной. Дни проходили и уходили без молодого веселья, без друзей, чаще всего проводил он их в одиночестве, словно сидел в клетке, где слышал лишь утренние и вечерние наставления монаха Симеона. Зато ночами, вытянувшись на лавке и закутавшись в козью шкуру, во снах и думах молодец часто бродил по родной земле.

Виделись ему башни и ворота ерсикских укреплений, высоко возносящихся к небу, и радужно поблескивавшие окна во дворце владетеля, слышался звон церковных колоколов и звучный голос пастыря, читающего проповедь перед золотыми образами. Видел. Юргис лодки под парусом, и весельные плоты, и чужеземные корабли с резными фигурами, пристающие к берегу напротив его города с семью воротами в башнях — в том месте, что отведено для торговых гостей, проходивших большим водным путем между Полоцком и Кокнесе. И Дигнайский замок на южном берегу, где воины Висвалда стерегли дорогу из Литвы на Русь. Внутри укреплений, в особых сараях, хранилось болотное железо для ерсикских кузниц. Во снах видел Юргис и поднятое на высоком ясеневом древке знамя — красное с белым крестом посредине; его поднимали всякий раз, когда прибывали высокородные гости либо купцы из дальних стран. Порой во сне Юргис бродил извилистыми городскими улицами мимо домов в полтора-два этажа, сложенных из смолистых сосновых бревен и опиравшихся на дубовые колоды. Город был населен торговцами, кузнецами и златокузнецами, ткачами, гончарами. Дорожки к их домам были выстланы ровными жердинами, так что и в осеннюю грязь можно было пройти по этим уличным настилам, не замочив ног.

В сонном полубреду Юргис в монастырской келье разговаривал с погибшей при тевтонском набеге матушкой, светил ей свечой, подавал клубок пряжи, когда она натягивала на стане основу для узорчатой шали. Заходил в мастерскую златокузнеца, седобородого умельца, выделывать украшения. Там-то он и увидел впервые ее. Солнечноволосую девушку с украшенной крестиками из медной проволоки темно-синей сагшей через плечо, с блестящим медным веночком на голове. Дочь правителя Гедушского замка. Увидев, так опешил, что поскользнулся. Девушка засмеялась, взмахнула углами сагши, словно птица перед полетом. С того дня Юргис как только освобождался, спешил в город. Надеялся вновь встретить солнечноволосую.