Юрий умоляюще глянул на митрополита, но тот сделал вид, будто святотатство, совершающееся в Божьем храме, его не касается.

— Святой отец, спаси! — закричал Юрий, но вряд ли кто услышал среди громкого пения и рёва толпы его жалобный голос.

Видя, что митрополит не хочет или не может его защитить, Юрий Глинский попытался укрыться в приделе[151] Дмитрия Селунского, но дюжий детина словно клещами ухватил его за шею и поволок к выходу. По дороге люди пинали и били его так, что, когда Юрий оказался на Соборной площади, он был едва жив. Его тело обмотали верёвкой и поволокли через Фроловские ворота на Пожар. Обезображенный труп бросили перед торгом на Лобном месте.

После этого толпа устремилась к подворью Юрия Глинского, обложила его со всех сторон, и началось жестокое истребление всех, кто находился внутри. Слуги были перебиты, а имущество разграблено. За людей Глинских по ошибке сочли живших поблизости детей боярских из северской земли, их также всех умертвили.

В ночь на Прохора-Пармёна по городу разнёсся слух, будто палач Фома Поликарпов велел кликать[152] москвичей на Конскую площадь. Торговые ряды почти все выгорели, поэтому торговля в Москве захирела, на Конской площади было необычно пусто до тех пор, пока толпа не заполнила её. На возвышение поднялись палач Фома Поликарпов, кожемяка Ульян Устрялов, сапожник Мокей Лазарев. Афоня стоял поблизости от возвышения вместе с соседом по торговому ряду Аверкием.

— Внемлите, люди московские! — обратился к собравшимся Фома. — Великое горе постигло нас, пожар пожрал наше имущество, многих лишил живота. Такого пожара никто из стариков не помнит. Монахи смотрели времянные книги и ни в одной из них ничего сходного не нашли. Не иначе как сам антихрист, призванный волхованием, поджёг Москву, уподобив её преисподней. Кто в нашем граде волхвует?

— Бабка царёва, княгиня Анна со своими детьми! — хором ответили собравшиеся.

— Кто видел, как княгиня Анна, оборотившись сорокой, по городу летала?

— Я видел!

— И я тоже!

Сапожник Мокей Лазарев шагнул вперёд, рукой отодвинул в сторону Фому.

— Выйди сюда, Афоня, расскажи людям, что тебе довелось увидеть. Афоню все знают, он врать не будет.

Афоня удивился предложению Мокея: в Сыромятниках он рассказывал о том, что видел, но особого значения своим словам не придавал, поэтому сейчас перед многолюдной толпой говорить не собирался. Аверкий прошептал ему в ухо:

— Не ходил бы ты, Афонюшка, не к добру это!

Но Афоне было стыдно отказываться от своих слов: чего доброго, люди подумают, что он говорил неправду. Поднявшись на возвышение, повторил сказанное ранее:

— На Василия Парийского пожар в Москве приключился, а через седмицу вновь загорелись дома в Гончарах, Кожевниках и у нас, в Сыромятниках. За два дня до того, как моя изба сгорела, увидел я сороку: села она на забор и стрекочет. Ну, думаю, не к добру это дело. И точно: через два дня занялась наша изба огнём, и как мы с сыновьями ни боролись с пламенем, вся сгорела дотла.

— Трудно, ой как трудно противостоять чародейству! — закричала в толпе тощая монахиня. — Пока не уничтожим мы всех чародеев, не быть на Москве покою!

— Верно! — заревела толпа. — Айда к царю, пусть выдаст нам ведьму Анну Глинскую и другого её сыночка.

— А где он, государь-то наш?

— Сказывают, в Воробьёве хоронится вместе со злодеями-чародеями.

— Айда в Воробьёве!

Кожемяка Ульян Устрялов, до сих пор молчавший, поднял руку:

— Не больно-то горячитесь, люди: в Воробьёве у царя вооружённая стража, а потому голыми руками нам Глинских не взять. Надобно прежде прихватить оружие, а потом уж в Воробьево идти. Мы тут посоветовались и решили поступить так: завтра с утра устремимся в Воробьево, а сейчас разойдитесь по домам, вооружитесь кто чем может.

В течение трёх дней, последовавших за расправой народа с Юрием Глинским, царь безвыездно жил в Воробьёве. Его до глубины души потрясла и напугала лютая казнь дяди. В Москве по-прежнему было неспокойно, поэтому в Калиников день[153] он намеревался самолично поехать в город, чтобы навести порядок. Послухи донесли ему, что в Москве там и тут собираются люди, выкрикивают угрозы поджигателям города, обвиняют в этом деле его ближайших родственников — Глинских. В палату вошёл Фёдор Иванович Скопин-Шуйский.

— Беда, государь, толпы черни устремились из Москвы сюда, в Воробьево.

— Чего они хотят?

— Требуют выдачи Михаила Васильевича Глинского и его матери княгини Анны, которые будто бы запалили Москву.

Иван подошёл к окну. С высоты Воробьёвых гор была видна огромная толпа людей, скопившихся на противоположном берегу реки. Многие из них уже переправились на лодках на эту сторону. Царь испугался, увидев, что московский чёрный люд хорошо вооружён: у многих в руках щиты и сулицы[154].

«Неужели и меня ждёт участь Юрия Васильевича? Почему они вооружены? Наверняка их подговорили явиться сюда бояре, жаждущие моей погибели».

Вскоре москвичи со всех сторон окружили великокняжеский дворец.

— Ступай, Фёдор, узнай, чего они хотят, — приказал царь Скопину-Шуйскому.

Фёдор Иванович вышел на крыльцо и громко обратился к москвичам:

— Зачем пожаловали, люди московские?

— Хотим говорить с царём Иваном Васильевичем!

— Царь Иван Васильевич велел мне выслушать вас.

— Хотим, чтобы он выдал нам бабку свою княгиню Анну Глинскую и сына её Михаила. Они сердца человечьи вымали, в воде мочили и той водой кропили по улицам. Их волхованием Москва сгорела.

— Государь не может выдать вам этих людей, потому как их здесь нет.

Толпа грозно заревела:

— А нам ведомо, что чародеи, злым умыслом спалившие Москву, прячутся у государя! — возразил кожемяка Ульян Устрялов.

Скопин-Шуйский развёл руками.

— Правду поведал я вам, люди московские нет в Воробьёве ни княгини Анны, ни сына её Михаила, на том крест готов целовать.

Казалось, москвичи поверили Фёдору Ивановичу и хотели было возвратиться в Москву, но зачинщики бунта не допустили этого.

— Пусть сам государь поведает нам, где скрываются злодеи-чародеи! — потребовал сапожник Мокей Лазарев.

И те, кто только что хотел идти назад в Москву, согласились с ним. Скопин-Шуйский возвратился во дворец и сообщил царю, что чернь требует его для разговора о Глинских, Царь вышел на гульбище бледный, взволнованный.

— Люди московские, — громко обратился он к толпе, — боярин Скопин-Шуйский поведал вам правду: нет в Воробьёве Юрьевой матери княгини Анны и брата его Михаила. Ещё до пожара уехали они во Ржев, данный им в кормление.

— Дозволь, государь, нам самим обыскать их в твоём дворце, — обратился Ульян Устрялов.

Лицо царя покрылось красными пятнами, но он был так напуган приходом вооружённых чёрных московских людей, что решил уступить им.

— Выберите промеж себя десяток добрых людишек, кои с моего дозволения осмотрят дворец.

В число досмотрщиков попал и Афоня. Проходя вслед за Фомой, Ульяном и Мокеем, мимо молодого паря, он приметил, что тот зорко осматривает их, словно хочет получше запомнить; в глазах его была лютая ненависть.

Выбранные люди обыскали великокняжеский дворец и, выйдя к народу, громко прокричали:

— Злодеев-чародеев у царя нет! Государь обещал сыскать их!

Толпа была удовлетворена этим туманным обещанием и удалилась в Москву. Однако царь не мог простить черни унижения, испытанного им в Воробьёве. Едва москвичи ушли, он призвал к себе Фёдора Скопина-Шуйского.

— Когда чернь выбирала промеж себя людей для досмотра дворца, послух записал имена названных. Так ты, Фёдор, непременно сыщи их и казни лютой казнью. Да смотри, чтоб об этих казнях никто не проведал! Остальных людей не тронь — только крикунов.