Ульяна в ужасе перекрестилась, прижала к себе Настеньку, увязавшуюся с ней к колодцу.

— А кто те чародеи? — продолжала Марфа. — И то нам ведомо!

— Кто они, кто? — нетерпеливо вопрошали из толпы.

— Глинские — вот кто! Всем ведомо, что бабка нынешнего государя волхвует. Покойный Михаил Львович Глинский понаторел в подобных делах в Литве, душу свою лукавому заложил. Это они сговорились отравить великого князя Василия Ивановича. По смерти Михаила Львовича княгиня Анна волхвует со своими сыночками-Михаилом да Юрием. Обратившись в сороку, летает она по Москве, чинит людям пакости.

— А ведь и правда: княгиня Анна — сущая ведьма! — подхватила стоявшая в толпе монашка со скорбным восковым лицом. Голос у неё зычный, слышный издалека. — Глинские у царя Ивана Васильевича в приближении и жаловании, а от них чёрным людям насильство и грабёж!

— Житья не стало от людей Глинских, понаехавших с ними из Литвы!

— Надобно сказать государю Ивану Васильевичу, чтобы не держал он возле себя волхвов да чародеев, от них для народа одна пагуба.

— Казнить Глинских за поджог Москвы!

Ульяна, ухватив Настеньку за руку, заторопилась домой.

— Страсти-то какие, Афонюшка, сказывают!

— Что там такое болтают?

— Будто бы бабка царя Анна Глинская вместе с детьми занимается чародейством: вынимала сердца человеческие, мочила их в воде и той водой кропила по улицам, оборотившись сорокой. Оттого Москва-то и загорелась.

— Ну и дела! — развёл руками Афоня. — Говоришь, бабка царя сорокой летала? Так по весне, когда у нас пожар приключился, за два дня до того я ту сороку видел: села она на забор и стрекочет.

— Свят, свят, свят! — прошептала Ульяна. — Неужто и вправду Анна Глинская чародейством занималась?

Слух о чародействе Глинских подобно недавнему пожару метался по городу. В воскресенье, в день святой Анны[150], утро выдалось холодным, пасмурным. По народным поверьям это предвещало раннюю и суровую зиму. Не зря говорят: «На день Анны зима припасает холодные утренники». Ранний приход зимы страшил погорельцев, по-прежнему находившихся в самом плачевном состоянии.

Юрий Васильевич Глинский пошёл в Успенский собор, чтобы во время обедни помолиться за здравие своей матушки. Анна Глинская вместе с Михаилом сразу же после пожара уехала во Ржев, полученный от царя в кормление. Довольно быстро он почувствовал недоброе. Бояре, также направлявшиеся в Успенский собор, сторонились его, избегали смотреть ему в глаза. Чёрные люди, которых сегодня было необычайно много перед великокняжеским дворцом и на Соборной площади, глядели на него люто, с ненавистью. Юрий протянул было нищему монетку, но тот отпрянул от него, словно от прокажённого, и монетки не принял.

«Какая блоха их укусила?»-с тревогой подумал князь и вдруг услышал громкий крик. Монахиня со скорбным восковым лицом вопрошала:

— Поведайте, люди добрые, кто Москву зажигал?

Толпа заревела в ответ:

— Княгиня Анна Глинская со своими детьми волховала, оттого Москва и выгорела!

Юрий испугался. Затравленно оглядываясь по сторонам, он устремился в Успенский собор, намереваясь укрыться в нём от гнева черни.

Обедню правил сам митрополит Макарий. При виде его князь припомнил, что Глинские всегда с неодобрением относились к нему. Наверно, первосвятитель также не испытывал горячей любви к ним, Глинским. Юрию даже показалось, будто Макарий во время проповеди не раз строго посмотрел в его сторону.

Липкий страх леденил сердце. Обвинения, услышанные им по пути в храм, казались нелепыми. Их мать, княгиня Анна, и в самом деле нередко беседовала с подозрительными бабами-ведуньями и зелейщицами, но разве она ведьма, способная превращаться в сороку, летающую по городу и поджигающую дома? Предстань он, Юрий, перед справедливым судом, ему ничего не стоило бы оправдать себя и своих родственников, но можно ли доказать свою невиновность разъярённой толпе черни? Ему ли не знать, что гнев чёрных людей — жестокое орудие мести. Но кто взбаламутил толпу, убедил людей, что именно они, Глинские, повинны в поджоге Москвы?

Несколько лет назад они с Михаилом служили воеводами далеко от Москвы, были в безвестье, и вдруг великокняжеская милость свалилась на них как снег на голову: государь пожаловал их боярством, одного чином конюшего, другого — чином кравчего. Неужто малолетний племянник сам это удумал? Вряд ли. Наверняка митрополит Макарий свою руку к этому делу приложил. А чем они отплатили ему? Враждой, лютой ненавистью, пытались даже отлучить его от церкви за допущенную оплошность при назначении архимандритом Чудова монастыря Исаака Собаки. Приблизившись к государю, они посчитали своим долгом всячески вредить Шуйским и их сторонникам, надоумили племянника жестоко покарать Андрея Михайловича. Ах, как радовались они с Михаилом и матерью, когда псы растерзали его! Но не такая ли участь ждёт теперь его самого? От этой мысли заломило в затылке, знобкая дрожь охватила все части тела. Конечно же Шуйские и пустили ложный слух, будто они, Глинские, виновны в поджоге Москвы. А ведь и других недругов у Глинских немало. Разве не они, будучи в Коломне, внушили племяннику мысль казнить Ивана Кубенского, Фёдора и Василия Воронцовых? По их навету сослали на Белоозеро конюшего Ивана Петровича Фёдорова, казнили Фёдора Овчину и Ивана Дорогобужского. Так ждать ли им милости от Шуйских, Воронцовых, Кубенских, Фёдоровых, Оболенских, Дорогобужских? Много зла сотворили они, Глинские, а чего добились? Разве что всеобщей ненависти. А ведь зло наказуемо, об этом не раз говорил в своих проповедях Макарий. Но задумывались ли они над словами первосвятителя? Творили зло и почитали себя непорочными агнцами. Почему же ныне, когда пробил час держать ответ за совершённые злодеяния, сознание затуманилось страхом, а сердце леденит предчувствие смерти? Но чем он лучше своих жертв? Разве не страшно было Ваньке Дорогобужскому, когда брат Михаил приказал кату отсечь ему голову на Москве-реке? И тут Юрию припомнилась ужасная казнь Фёдора Овчины, посаженного на кол.

«Прости, Господи, злодеяния мои!»

Почему осознание собственных грехов приходит поздно, когда исправить допущенные ошибки нет никакой возможности? Если бы жизнь можно было начать сначала, он, Юрий, поостерёгся бы творить людям зло и, напротив, был бы щедр на добро. Никому, однако, не дано права прожить жизнь дважды в этом мире. Каждый человек, появляющийся на белом свете, должен быть строгим судьёй своим деяниям, умерять гордыню, чтобы не причинить зла ближнему, И в этом ему всегда поможет церковь, несущая в мир свет добра и любви. Почему же он, Юрий, не внимал голосу церковных пастырей, был глух к словам митрополита Макария? Разве он не посещал храмы, не раздавал милостыню нищей братии? Велик искус заставить других — калик перехожих, монахов, юродивых, увечных — молиться за спасение своей души, а самому ни о чём не думать, продолжать прелюбодействовать, пить, сквернословить, убивать непокорных твоей воле. Но неизбежно наступает час расплаты, и ты вдруг осознаёшь, насколько скверно жил, творил не по совести, не по правде, а в угоду князю зла.

«Да, я жил скверно, но разве по-божески поступают те, кто распускает гнусный слух, будто мы, Глинские, волшебетвом спалили Москву? Клевета ох как часто используется на Руси для сведения счетов с недругами! Всем памятны слухи, распускавшиеся людьми Шуйских, чтобы опорочить Ивана Бельского, Фёдора Воронцова. И когда кончится эта гнусность, восторжествует закон?»

Певчие затянули иже-херувимскую песню, скоро уж конец обедни. Тревога вновь охватила Юрия — угрожающие крики, раздававшиеся на Соборной площади, были слышны в храме. Неожиданно двери распахнулись, и в церковь ворвалась толпа разъярённых людей. Глаза их полны гневом, они расталкивают молящихся, рвутся к нему, Юрию. Впереди двое — дюжий детина со здоровущими ручищами и усатый мужик, свирепый взгляд которого не предвещал ничего доброго.