Однажды, когда я еще, наверное, в шестом классе учился, дед устроил шумный скандал новому начальнику цеха, и мой отец в присутствии всей семьи полушутя заметил ему:
— Ведь немолод ты уже, батя, а полез в такую драку.
Дед стрельнул в сына свирепыми синими брызгами округлившихся глаз, его чисто выбритое лицо — ни усов, ни бороды Николай Иванович не носил — заметно побледнело. В воздухе запахло уже семейным скандалом.
— Значит, по-твоему, сынок, надо было спокойно взирать, как мордуют хорошего человека? Используют служебное положение?
— Ну, батя, этого я не хотел сказать…
— А ведь сказал! — грохнул старик кулаком по столу. — И кто? Ты, мой единственный сын!..
За брата вступилась старшая дочь Николая Ивановича — тетя Майя. Она самая озорная и веселая среди всех Крылаткиных, слегка располневшая, но вся светлая и светящаяся добротой и нежностью.
— Отец, ты же видишь — Ваня пошутил, хоть и неудачно. Пошути-и-ил, дошло? Он сам гордится тем, что ты у нас не терпишь зла, склок, ханжества, этому нас учил…
— Учил! — овладев собой, повторил за дочерью дед. — Вот — выучил, для драки за справедливость негожим становлюсь… А не драться нельзя, если видишь такое. Это ты, Ванюшка, за своего коллегу вступился — сам начальник цеха, хоть и на другом заводе. Только не думай — я зазря не придираюсь!..
Тетя Майя, такая же синеглазая, как дед, подошла к нему сзади, обняла за шею, чмокнула в залысевшую розовую макушку:
— Папа, мой папа! Да ведь прав ты во всем, ну до ниточки прав!..
Майя Николаевна — знатная ткачиха, орденом Ленина награждена, «до ниточки» — это ее любимое выражение. Дед пытался избавиться от ее объятия, нетерпеливо ерзал на стуле.
— Больше всего люблю в тебе, мой милый родитель, твою честность в отношениях с людьми, очень-очень люблю это нестареющее, нетускнеющее с годами качество, — продолжала тетя Майя. — Крылаткины, ура деду!
— Ур-ра-а!!! — дружно подхватили все Крылаткины.
В нашем «синем зале», перенаселенном в этот день, словно вдруг стало светлее. Дед исподлобья взглянул на «обидчика», опустившего к тарелке седую лохматую голову, и вдруг улыбнулся.
— Конфликт не состоялся, — громко со своего конца стола воскликнула младшая дочь Николая Ивановича — тетя Рая, и хотя она вложила в свое восклицание явную издевку, однако никто на ее выпад не ответил.
Тетя Рая — полная противоположность своей старшей сестры: колючее, насмешливое существо в цветастых шелках, инженер по профессии и положению, но с претензией на бо́льшую значительность. Дед ее часто высмеивал за эти задирания носа, точнее, носика, лицо ее было миниатюрно-птичьим, но в обрамлении самой модной в то время высокой прически. Отец рассказывал, что в детстве он часто сажал ее на высокий платяной шкаф, чтоб не мешала другим играть, и она, закусив от обиды тонкие губы, сидела там часами и всеми доступными способами мстила потом за обиду, но, к чести ее сказать, никогда никому не жаловалась. В нашем доме жалобщиков не любили ни в первом, ни в последующих поколениях.
Меня заинтересовало, почему все же дед так болезненно воспринял замечание моего отца. История оказалась любопытной.
В пятидесятом году, уволившись из армии в запас, дед вместе с молодой женой Анной Порфирьевной и сыном — моим будущим отцом — поехал поначалу в Свердловск, к каким-то родственникам Анны Порфирьевны. Ведь в этом городе в сорок втором они познакомились: Николай Иванович лежал в госпитале, а Анечка работала там медсестрой. Надо сказать, что моя будущая бабушка по происхождению была уральской казачкой — «с самого Яика», говаривала она, — и в Свердловске прошли ее детство и отрочество. Ни в Ленинграде, ни в другом месте никого из родных у деда не оставалось, и он легко согласился из Шверина переселиться в столицу Урала. Однако там случайно встретил Кирилла Петровича Иванова — старого друга своего отца, начальника крупного цеха в Москве. Узнав, что оба родителя Николая Ивановича погибли в блокаду, Кирилл Петрович предложил молодому капитану поехать вместе с ним в Москву, обещал устроить учеником карусельщика в свой цех.
— Не пожалеешь, Николай, это такая специальность, что при твоих способностях через пару лет станешь уважаемым человеком на заводе. Поселишься со своей казачкой и сыном для начала в общежитии — дадим отдельную комнату, а там все будет зависеть от тебя. Станешь москвичом!
Капитан Крылаткин, еще не споровший погон матушки-пехоты, откровенно усмехнулся:
— Какой из меня москвич? Ленинградец, а еще больше сибиряк…
— Знаю, что сибиряком себя считаешь. Между прочим, с отцом твоим мы и познакомились в омском гарнизоне: он — комбат, а меня к нему в батальон командиром роты определили. Так это же хорошо: закалка у тебя с детства сибирская, здоровье должно быть хорошим, доживешь до ста лет. Плюс фронтовая школа. Не захотел, значит, до конца по стопам батюшки пойти?..
Рослый, весь какой-то огромный, Кирилл Петрович на полметра возвышался над капитаном — жалким и даже растерянным.
— Хочу попрочнее устроиться и — в институт, на инженера, если выйдет, — ответил Николай Иванович. — Девять лет в военной шкуре проходил. Главное сделано, а теперь хочу по-мирному пожить.
— Не осуждаю. Сам, как видишь, из полковника в начальника цеха переквалифицировался. А завод у нас какой… век за совет благодарить будешь!
Так вот и вышло, что привез капитан свою казачку «с самого Яика» Анну Порфирьевну и сына в столицу, за несколько лет стал знатным карусельщиком союзного предприятия, бригадиром. Попытался поступить в вуз, но завалил первый экзамен, а потом откладывал поступление с года на год, пока не понял: работа карусельщика его увлекла — ни на какую другую он ее не променяет!
Покойная бабушка-казачка очень гордилась тем, что Николай Иванович работал не только руками, но и головой — все время что-то изобретал, даже авторское свидетельство получил, вместо института закончил техникум, но выше бригадира в цехе подняться не пожелал.
— Плохих начальников и без меня хватает, — посмеивался он, когда его вновь упрашивали возглавить участок. — А на рабочем месте я сам себе голова. Опять же спина всегда прямая — ни перед кем выслуживаться не надо!..
Отец спорил с ним по этому поводу, говорил, что и он не гнет спину — делает свое дело, и ругается, если надо…
— Так ведь ты мой сын, — обрывал дед, — а яблоко от яблоньки — сам знаешь!..
Только один срок проходил он освобожденным секретарем парткома завода, а на переизбрание ни за что не согласился, боясь потерять квалификацию…
Николай Иванович, человек с большим стажем и опытом, во время того конфликта, о котором я начал рассказывать, выполнял обязанности члена партийного бюро цеха и был одним из тех, кто рекомендовал на должность нового начальника цеха молодого инженера из конструкторского бюро Забродина Карла Васильевича. Первый год радовались этой находке — умело повел цех новый начальник, с людьми жил в ладу, стариков-ветеранов уважал, в честности и принципиальности Карла Васильевича сомнений ни у кого не возникало. Сам Николай Иванович поздравил Забродина с покупкой новой личной машины, не предполагая, чем обернется это приобретение для коллектива.
Поначалу все было хорошо, но потом Карл Васильевич затеял сооружение в красивом месте Подмосковья индивидуальной дачи — и с этого пошло. Заместителем главного бухгалтера в цехе работал недавний выпускник финансово-экономического вуза Шура Петелькин — исполнительный и симпатичный паренек. И как-то случилось так, что Забродин «приспособил» его к поискам и завозу дефицитных материалов для своей дачи, не стесняясь, начал его отрывать от работы на целые дни, а потом заставлял сидеть ночами и в выходные, чтобы успеть с отчетностью.
В цехе заметили это, стали подшучивать и над начальником, слишком увлеченным «стройкой века», и над безропотным Шурой Петелькиным. Пока этот Шура не взбунтовал. Вот тут и начались придирки Забродина по поводу и без повода…
Не стерпел Николай Иванович, пришел в полированный — с полированными деревянными панелями и полированной мебелью — кабинет начальника цеха. Тот как раз по телефону заканчивал очередную головомойку Шуре Петелькину. Еще в дверях мой дед услышал непристойную угрозу, брошенную в трубку Забродиным.