Бабушке моей всегда и всех было жалко — это даже удивляло деда.

— Ты же казацких кровей, да и по характеру оторви-голова. Восемь лет в госпиталях и медсанбатах оттрубила, теперь — в больнице, должна бы привыкнуть к людской боли.

— Да ты что — к боли привыкнуть? — лицо Анны Порфирьевны залилось яркой краской. — Пусть — чужая, но я-то знаю, какая она, боль!..

— Ну, ну, ясно! — довольный, улыбался Николай Иванович.

Письма бабушки опять напомнили мне начало биографии деда, историю его первого ранения. Ведь не раз, как и тогда в нашей школе, он любил подчеркнуть, что началом своей биографии считает двадцать второе июня сорок первого года.

— В этот день я сделал свой первый важный и вполне самостоятельный шаг — решил идти добровольцем на войну с фашистами. И вскоре меня зачислили в народное ополчение — вместе с одиннадцатью моими одноклассниками и ребятами из параллельного десятого…

Воспоминания о народном ополчении всегда по-особому волновали Николая Ивановича. Начало биографии, начало войны, начало боевого пути. Все необыкновенно, все не так, как читал в книгах о гражданской войне, видел в кинофильмах. Со школьной скамьи, после шумного выпускного вечера и веселой ленинградской белой ночи — во взрослую жизнь, без передышки, без минутки на раздумья о романтике и будущем подвиге, в грохот и кровь, на тяжкое дело, которое только потом назовут подвигом, потому что это действительно был подвиг, величайшее проявление силы духа, самопожертвования без оглядки на свидетелей и будущих летописцев. Батальон ополченцев-добровольцев — рабочих, служащих, студентов, вчерашних школьников, влившийся в третью дивизию ленинградского народного ополчения, стал для юного солдата и семьей и школой — там он получил такие уроки взрослости и мужества, которых хватило на всю последующую жизнь. Молча плакала мать, обнимая его на прощание, по-мужски привлек к груди отец-полковник, командовавший частью, стоявшей в Ленинграде…

Только один эпизод из тех дней вспоминал Николай Иванович с чувством презрения и брезгливости — случилось это на рытье окопов, после очередной бомбежки. Оказался рядом парень из десятого «Б», с которым дружил с шестого класса. Олег Царев, душа школьной художественной самодеятельности, из учительской семьи. Складный и стройный, с нежным иконописным лицом и красивыми черными глазами, он свалился в окоп почти на Николая — одновременно обвально грохнул близкий разрыв большой фугаски, присыпав обоих мокрыми комьями болотной земли.

— Гады… сволочи!.. — истерично кричал Олег Царев прямо в ухо лежавшего под ним Николая. — Разве это люди?!

Мой будущий дед с трудом высвободился из-под тяжелого тела короля школьной самодеятельности.

Царев сел рядом, лицо его было измазано болотной жижей, утратило всю свою нежную привлекательность, а из глаз текли слезы — он их даже не скрывал, не смахивал со щек.

— Ну и влипли же мы, паршивые патриоты, ах как влипли!..

— Ты!..

Николай Иванович сам пережил испуг — слишком близко рвануло, с ненавистью к самому себе ощущал, что у него ознобно стучат зубы, но вид и плаксивые возгласы школьного друга поразили его больше, чем только что испытанный страх. Он кроме короткого «ты!» ничего не сказал Олегу, но потом часто думал, как должен был бы ответить настоящий комсомолец-солдат, и это тяготило его до той поры, пока судьба вновь не свела бывших приятелей.

Олег, оказывается, после легкого ранения всю войну «прокантовался» на какой-то второстепенной тыловой железнодорожной станции, обнаружив там свою полную незаменимость. А к середине шестидесятых годов стал респектабельным директором Дома народного творчества в областном центре. Встретились они с дедом в Москве, но это — особый рассказ.

Изнурительными, безжалостно тяжкими были первые дни и недели боевой службы в народном ополчении. Что говорить, люди пришли в это ополчение по зову сердца, веря, что принесут пользу в борьбе с врагом, но не имея ни малейшего представления о том, как это будет. Но было горячее желание оборонить Отчизну, и необученные быстро учились в бою, становились настоящими солдатами. Правда, и гибли, не успев совершить полезного дела, далеко не единицы…

Пока строили оборонительные сооружения южнее Красного Села, стояла жаркая погода, на небе — ни облачка, и фашистская авиация свирепствовала от зари до зари. Вот когда хотелось дождя, грозы, бури, но природа словно пришла на подмогу врагу. Не всегда приходило спокойствие и с заходом солнца.

В двадцатых числах июля, когда погруженный в эшелон полк двинулся через Гатчину и Волосово к станции Верест, даже ночью на ополченцев опять налетела стая стервятников. Состав, продвигавшийся без огней, словно ощупью, на каком-то переезде дернуло так, что бойцы полетели с полок — это машинист резко затормозил. И все услышали, как неистово взвывавшие бомбы пронеслись над головами и загрохотали впереди состава. Потом так же резко вагоны дернуло вновь, потащило через ночь и лес под включенные сирены пикирующих немецких бомбардировщиков. По крышам, словно горох, застучали пули, но, к счастью, никого не задело. Состав вновь затормозил, вагоны полезли друг на друга, свирепо заскрипели тормоза, клацнули буфера — и опять бомбы рвались впереди эшелона. В общем, переживаний было много, но опытный машинист паровоза перехитрил фашистских летчиков…

Первые тяжелые бои, горечь отступления — всё сполна довелось пережить моему деду. Где-то при переправе через реку Оредеж с группой молодых солдат — остатком своей роты — и получил он первое свое ранение.

…Группа немецких мотоциклистов ранним августовским утром обнаружила пробивавшихся к своим бойцов в излучине реки, на подходе к противоположному берегу. Очереди немецких автоматов вспороли воду у самых ног, несколько человек было убито. Николай Иванович подхватил упавшего в воду рыжеволосого сержанта, помог ему выбраться на берег и спрятаться в кустах, за большим валуном.

— Ко-ля-а-а, пом-моги-и!.. — вдруг услышал он голос Бориса Зайчикова, последнего оставшегося в живых одноклассника.

Обернувшись на голос, он увидел только голову Бориса, попавшего в водоворот почти у самого берега. Схватив валявшийся на траве шест, дед бросился на помощь товарищу. Их обоих заметили немцы, но расстояние спасало от прицельного автоматного огня. Борис ухватился за поданный ему шест, выплыл к берегу, и они через кусты двинулись к лежавшему за валуном сержанту. В этот момент по всему правому берегу завыли, загрохотали немецкие мины. Одна из них разорвалась возле самого валуна, почти рядом с Николаем Ивановичем, и он потерял сознание. Но сержант и Борис, сами раненные, не бросили его. Перевязав окровавленный, искромсанный осколками мины бок Николая, они переждали минометный обстрел и поднялись к деревеньке — ее домики правее сбегали прямо к реке. Борис разыскал брошенную кем-то повозку, погрузил в нее сержанта и Николая и пустился по проселочной дороге на восток, подальше от наступавших врагов. Просто чудом ему удалось на чужой повозке доехать до окраины Слуцка — так назывался тогда город Павловск.

Врачи поначалу считали, что ранение Николая Крылаткина не представляет большой опасности, и не успели его эвакуировать на Большую землю. Но позже, чуть замерзла Ладога, пришлось все-таки переправить его в тыл — так попал молодой солдат на Урал, на встречу со своей судьбой. И только в феврале следующего, сорок второго года он вновь оказался на фронте…

«Со стороны Волхова ты тоже помогаешь Ленинграду», — эта мысль в том или ином варианте повторялась во многих письмах Анны Порфирьевны, и я понял, как Николай Иванович долго переживал, что воюет не в Ленинграде, не делит с дорогими его сердцу питерцами тяготы страшной блокады…

Зато письмо, написанное в начале февраля 1943 года, будущая моя бабушка начинала так: