На меня словно повеяло дыханием тех удивительных, героических дней. Горячая волна подступила к сердцу. Как восхищаюсь я вами, дорогие мои дедушка и бабушка!..

В волнении прохаживаясь по осиротевшей дедовой комнате, я ненароком взглянул в стоявшее на серванте маленькое зеркало и удивился собственному виду: красное лицо, набухшие веки, влажные глаза — такие же синие, как у деда. Не зря Николай Иванович говаривал:

— Уйду я — останется копия в моем внуке.

Внешне — да, но твою изумительную жизнь не повторит никто: другое время — другие песни.

Анна Порфирьевна попала-таки на фронт, только не на Ленинградский. Закончила войну она в Будапеште — старшей сестрой в медсанбате, в звании гвардии старшины. Награждена орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За взятие Будапешта» и другими солдатскими наградами. Откровенно писала Николаю Ивановичу в дни, когда он воевал уже в логове врага — в Восточной Пруссии, — об ухаживаниях какого-то незадачливого майора, «да ведь казачки, даже уральские, бабы огневые и в любви верные», поэтому лейтенанту Крылаткину не о чем беспокоиться… Это, так сказать, личный план, а вообще-то Анна Порфирьевна сама была настоящей героиней, спасла жизнь многим десяткам бойцов и офицеров, и письма от них долго еще приходили к ней после войны — и в Германию, и в Москву.

После полного снятия ленинградской блокады старшего сержанта Николая Крылаткина направили на курсы младших лейтенантов, но выпустили его лейтенантом и временно поселили в Москве, в казармах бывшей кавалерийской офицерской школы. Разный народ собрался под крышами этих казарм — и по званию, и по боевому опыту. Бывалый уже фронтовик лейтенант Крылаткин пользовался среди них определенным авторитетом — нередко собирались в круг майоры, подполковники и даже полковники, делились еще свежими воспоминаниями, а когда выяснилось, что молодой, всегда улыбающийся офицер — из Ленинграда, расспросам не было конца. Как жил город в блокаде, как питались гражданские и как снабжались войска, не было ли эпидемий, работал ли водопровод, трамвай?..

Николай Иванович помнит, как его после ранения на Оредеже привезли в Ленинград, на Васильевский остров, и он не узнал любимого города. Разрушений в то время еще было мало, но воздушные тревоги, аэростаты заграждения и зенитные батареи в местах, где он когда-то любил гулять с ребятами или с отцом и матерью, подчеркнутая строгость в облике ленинградцев, военные и гражданские патрули на улицах — во всех деталях жизни и быта чувствовалось, что город попал в неимоверно трудное положение. А потом начались обстрелы из дальнобойных мощных орудий — методические, беспощадные. И пришел голод — даже в госпитале нормы снижались до минимума.

Однажды утром в госпиталь приехали отец с матерью. Полковник Крылаткин был выше своего сына и шире в плечах, участвовал в финской кампании, на его груди поблескивали ордена Красного Знамени и Красной Звезды. В синих, как почти у всех Крылаткиных, глубоких глазах Николай заметил не то грусть, не то затаившуюся боль — таким и запомнил отца на всю остальную жизнь. Бывший буденовец молча взял в большие жесткие ладони голову сына, поцеловал его в губы. Мать, постаревшая, печальная, упала ему на грудь, целовала лицо, руки, даже бинты, в которые ее Николай был замотан от подмышек до пояса, и плакала беззвучно, почти не дыша. Словно чувствовала, что видятся в последний раз…

Я знаю, что мой дед очень любил своих родителей, восхищался боевой биографией отца-полковника, искренне уважал мать — учительницу младших классов, и представляю, каким ударом стало для него известие, принесенное адъютантом отца, о их нелепой гибели от фашистского снаряда, попавшего в переполненный трамвай…

Гитлеровские бомбовозы не всегда доходили до целей безнаказанно, зато артиллерийские обстрелы Ленинграда стали изощренными, жестокими.

— Гады, что делают!.. — слышались гневные возгласы офицеров, когда Николай Иванович заканчивал свой рассказ.

А кто-нибудь обязательно добавлял:

— Но ленинградцы — молодцы! В таком аду продолжать борьбу, не сдаваться!..

Не сдаваться! С детских лет я знаю и нередко возвращаюсь мыслями к подвигу Ленинграда — и вместе с блистательными шедеврами архитектуры этого города, неповторимыми набережными державной Невы в памяти всегда возникает фигура Матери-Родины, бесконечные ряды надгробных плит на Пискаревском кладбище и впечатляющий мемориал героическим защитникам Ленинграда на площади Победы, открытый девятого мая одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Впервые я увидел их много позже, приехав в Ленинград вместе с дедом.

Представляю, как волновался дед, ступая под своды «Разорванного кольца», возлагая цветы к скульптурной группе «Блокада», направляясь в подземные залы монумента-музея, слушая размеренные звуки метронома, если даже у нас, не знавших войны, все это вызывает благоговейный трепет в душе и застилает глаза слезами!..

Бронзовые фигуры — «Солдаты», «Летчики и моряки», «Народные мстители», «Народные ополченцы», «Строители оборонительных сооружений», гордые «Победители», — вставшие перед сорокавосьмиметровой стелой, кажутся загадочными инопланетянами, которые, даже застыв в металле, еще не стряхнули с себя порох и пепел, еще не передохнули после страшной боевой страды, продолжавшейся долгих девятьсот дней и ночей. Иногда они представляются мне таинственными видениями из невозможного далека, и мне вдруг не верится, что все с ними могло быть так, как было. Но ведь было, было!

Дед наизусть знал строки Петруся Бровки, обращенные к ленинградцам:

Но мемориалы героям блокады, мужеству защитников Сталинграда, Бреста, других наших городов — все это будет потом, потом! А сейчас, в этих московских военных казармах сорок четвертого года, даже офицеры-фронтовики, побывавшие в самом пекле войны, как-то по-особенному тепло смотрели на молоденького лейтенанта Николая Крылаткина, откровенно удивляясь и восхищаясь поразительной стойкостью ленинградцев. Такого случая, такого героизма всего населения многомиллионного города не знала человеческая история. Не знал, конечно, не ожидал такого и Гитлер, планируя свой «блицкриг»!..

И хоть не любил ничем выделяться Николай, но от похвал по адресу дорогих ему ленинградцев у него распирало грудь.

Однажды подошел к нему полковник Рагулин, очень уверенный в себе чернобровый красавец мужчина, высокий и широкоплечий, словно образец прочности и надежности во всем. Мой дед втайне симпатизировал полковнику, даже хотел бы на него походить — мальчишкой ведь был еще Николай Иванович, тянулся ко всему, достойному подражания.

На этот раз бравый полковник Рагулин с видом заговорщика отвел молодого офицера в сторону, где их не могли слышать.

— Лейтенант Крылаткин, есть к тебе дело.

— Слушаю, товарищ полковник, — щелкнул каблуками новых хромовых сапог Николай Иванович.

— Не щелкай… — поморщился полковник и даже замолк на минуту, размышляя, продолжать ли разговор. — В общем, если не возражаешь, возьму тебя адъютантом к себе в дивизию — одним из первых войдешь в логово фашистского зверя. Понял?

— Нет, товарищ полковник, — разочарованно протянул молодой лейтенант. — Извините меня, но в адъютанты — не хочу…

Он думал, что полковник обидится, и удивился, что вышло все наоборот — Рагулин его ответом остался доволен.

— Отлично, я так и думал. Хотя адъютант мне позарез нужен — умный и смелый. Командиром роты пойдешь? В Восточную Пруссию первыми вступим, соображаешь? — понизив голос, сказал Рагулин, и черные брови его смешно полезли наверх.