мы в самом сердце антициклона, над нами ни облачка
и это просто линии где-то у горизонта.
Вся твоя жизнь была написана на лице, и я ее читал, и она была мне открыта. Странное это ощущение… как будто смотрю на тебя откуда-то сверху… В общем, вот здесь и здесь. И луковица без хвоста. Ты, в сущности, мало изменилась.
Я сбросила его руку, ощупала лоб, как будто хотела стереть…
Не надо, сказал Митька, оставь. Никогда не видел таких красивых старушек. Возможно, все дело в том, что я элементарно необъективен. Или у меня неправильные представления о красоте.
Веришь ли, продолжал он как ни в чем ни бывало, глядя в небо, нога на ногу (тон такой ни к чему не обязывающий, а я уже готова реветь, глаза на мокром месте), я и правда хотел бы увидеть, какая ты там… Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, как ты будешь подписывать школьный дневник с двойками, готовить обед, пылесосить, пришивать пуговицы… На кого будут похожи твои дети? А внуки?.. Ты растолстеешь? Будешь ходить непричесанная, в халате?.. Сомнительно. Жрать столько шоколада и ни грамма не прибавить…
Он повернулся на бок, лицом ко мне — оказывается, только затем, чтобы вынуть из заднего кармана джинсов раздавленную шоколадку.
Совсем забыл. Куда ее теперь, птичкам?
Я все выдумал, Ася, ты же знаешь, мне сны не снятся. Черт, чуть не свалился. Вдвоем тут не очень-то полежишь… Обиделась? И напрасно — хороший получился сюжет… Я бы мог предложить нечто подобное, если бы у тебя были уши, чтобы слышать. Но увы мне. Ты, наверное, думаешь, что все эти гонки-пьянки-гулянки и есть жизнь. Что люди должны доживать до двадцати пяти, остальное ни к чему. А я тебе скажу — дальше-то и будет самое интересное. Я это совсем недавно понял, а ты, судя по всему, еще нет.
Ася! — зовет мама из коридора. К телефону, будешь говорить?
— Аська, ты как там? Прохрипи что-нибудь. Хотел приехать, но не получается. Стеклов прижал, кровь из носу надо отчет сдавать, — у Пети, наверное, сокрушенный вид, он ведь не умеет просто так в трубку врать, все на лице отражается.
— Не надо, — сиплю я из последних сил. — Я заразная.
— Я чего звоню, — продолжает Петя, не слушая. — Мы с Оксаной… Короче, Оксана спрашивает, можешь ли ты один день побыть свидетелем, то есть этой, как ее, свидетельницей. Не сейчас, конечно, а через месяц. Мы тут сходили в это самое заведение…
— Офигеть, — ору я и голос на мгновение возвращается. — Петька, поздр… — ага, как же, громкость снова на нуле или вообще ушла в минус.
— Понял, так и передам. Выздоравливай, — сказал он и бросил трубку.
Да, Оксана хорошая девушка, но Петю мы потеряли. Не видать нам больше Пети, факт.
Кто это? — спросила мама.
Да так, ты не знаешь.
И тут я поняла, что она никогда не видела Петю. И тебя тоже не видела.
Эй, чудаки, — чей-то голос прямо над нами, — что это вы тут делаете?
А, Михалыч! — обрадовался Митька. Патрулируешь? Я ключ потерял, домой попасть не могу.
Другого места не нашли? Прямо перед главным входом разлеглись, во дают. Одеяло казенное, к выносу из ГЗ запрещенное. А ты, шалава, куда смотришь! — внезапно напустился на меня Михалыч. — У Кошкина два привода, у Бочкарева один, что тоже не мало, у этого переростка пока нет, но сейчас образуется.
Не, говорит Митя, не образуется. Мы уже сваливаем, замерз я чегой-то. А она теперь будет смотреть в оба, я как раз проинструктировал.
Ну-ну, хмыкнул Михалыч. Дайте закурить, оборванцы. Нужны вы мне как собаке пятая нога. Это я так, припугнуть. Не курите? Тоже мне, молодежь пошла. Вы б еще подушку захватили, инвалиды умственного труда. Хватит по лавочкам обжиматься, жопу отморозите. Домой, я сказал!
А глаза такие добрые-добрые. Настоящий мент из будущего.
Вернулась домой и долго не могла понять, на каком я теперь свете.
Села на подоконник, завернулась в казенное одеяло, смотрю на улицу. Вот человек с собакой, но другой. Поливальная машина. Потянулись учащиеся, парочками, кучками, по одному…
Допустим, я бы сейчас растолстела, или облысела, или сломала бы себе шею… не говоря уже о детях. Узнав о таком казусе, Баев сделал бы ноги, не раздумывая. Даже Гарику не все равно, есть у меня талия или нет. И я бы очень не хотела, чтобы они видели мои морщины.
А этому, выходит, неважно?
Врет!
Разговоры про двойки и так далее, они меня, честно говоря, удивили. Какие еще двойки?! Я не собираюсь заводить детей, во всяком случае, в ближайшие десять лет, и ходить нечесаной в халате тоже. Мне глубоко противна сама мысль о том, что внутри меня может кто-то окопаться, как крот в норе. Шевелиться, толкаться ножками, брр. Прочие ужасы, родильная горячка, схватки, потуги…
Помню, мама рассказывала, как ее бросили в предродовой, а через сутки здоровая тетка-гренадерша, обнаружив, что она до сих пор сама не справилась, обматерила ее и со всей дури нажала на живот. Ты выскочила как ошпаренная, сказала мама, они еле успели поймать. Потом зашивали на живую нитку… Я была рада, что с тобой все в порядке. Остальные радости материнства пришли не сразу — наверное, гораздо позже, чем полагается… Но ты не бойся, сейчас времена другие. И не тяни до последнего. Поверь мне на слово, что это самое главное, а остальное, включая твои романы, — факультатив.
Со мной все в порядке, мама, но детей я не хочу. Ведь это естественно для девушки двадцати с небольшим лет… Митька тоже хорош — «старушенция», «халат», «проинструктировал»… Ненавижу мужской шовинизм. Когда снисходительно, сверху вниз, с усмешечкой. Не хочу быть объектом планирования, старушенцией тем более. Я буду вечно молодой, мама, или не буду совсем. Не надо мне детей, только вот это одеяло в клеточку. И белую футболку, чтобы греть под ней руки. И бессонницу, как сейчас.
(wond'ring aloud _ will the years treat us well
as she floats in the kitchen _ I'm tasting the smell
of toast as the butter runs _ then she comes
spilling crumbs on the bed _ and I shake my head
and it's only the giving _ that makes you what you are)
А что он потом сделал, знаешь? Мы встали со скамейки, сложили одеяло, и тут Митька оглядел меня, улыбнулся и… Ну что, дал шлепка. Чуть-чуть, еле прикоснулся, но видела бы ты его выражение лица!.. Он как будто сделал то, о чем давно мечтал, он торжествовал победу, я бы сказала — футбольную победу, мужскую, о которой женщины даже и понятия не имеют, потому что смотрят они в экран, болеют вроде как, даже словечки могут употребять правильные, типа «офсайд» или «горчичник», а красивый гол или так себе — этого им понять не дано, нет соответствующих мозговых полей.
(Ты думаешь? — спрашивает мама. А мне кажется — он тебя как ребенка… ну, как маленькую девочку… ты ж у нас непоротая росла… вот и выросла — а взрослости не прибавилось…)
Да разве я могу такое молча снести, мама! Я возмутилась, конечно, и говорю — медведь саратовский, недотепа, и это твои методы за девушками ухаживать — по заду хлоп? А он мне: иди, я тебя еще раз провожу, но чтобы на сегодня в последний раз. Дуреха ты. Я тебя ужасно люблю — так, кажется, ты говоришь?
Аська, после того эпизода с дверью я за наше будущее совершенно спокоен. То, что ты упряма как верблюд, который никогда не повернет назад, это ни для кого не секрет. Но я тут подумал — сколько ты еще продержишься? Ну год, ну два. Пустяки, право слово… Это как с пивом, если его много выпить и потом застрять в лифте.
Он потянулся, размял шею, замер на мгновение, очень похожий на монумент работы скульптора Мухиной (или это общая обстановка главного входа ГЗ так действует на восприятие?), приобнял за плечо, чуть-чуть подтолкнул вперед.
Пойдем спать, я уже не фокусируюсь. Послезавтра дифуры сдавать, а я гуляю тут с тобой, как будто заняться больше нечем (и смеется — нечем, нечем!). На, твой ключ. Выронила и не заметила. Дуреха — одно слово.