Математика с логикой тоже штука забавная. Самый офигительный кайф рассказывать группке восемнадцатилетних девиц про парадокс лжеца, латинский квадрат и строение силлогизма. Они смотрят широко открытыми глазами и ничего не понимают. Это здорово поднимает самооценку.

Кроме того, наша контора выпускает учебники по подготовке к психометрии, в чем я тоже принимаю участие. Выдумываю задачи типа:

„Все слоны обладают длинным хоботом и большими ушами. Некоторые животные принадлежат к отряду хоботных. Из этого следует, что:

1) слоны из отряда хоботных;

2) некоторые животные — слоны;

3) только хоботные — слоны;

4) размахивая ушами, слоны могут летать, поэтому они трубят в хобот, чтобы не столкнуться в воздухе“.

Как бы ты ответила? Уверен, что с логикой у тебя отношения по-прежнему неважнецкие, иначе ты не сказала бы мне тогда по телефону, что с удовольствием приехала бы, но как-нибудь в другой раз».

«Если бы ты увидела меня на службе, ты бы умерла — я хожу в белой рубашке, пиджаке и галстуке, тщательно выбритый и пахнущий Escadой. Иногда смотрю на себя в зеркале и удивляюсь, как дошел до жизни такой — выгляжу словно торговец гербалайфом. Терпеть не могу разговоров по телефону — и все же занимаюсь этим по 12 часов в сутки. Благодаря новой работе избавился от многих интеллигентских комплексов. Мне теперь ничего не стоит позвонить незнакомому человеку в 9 утра, возможно, поднять его с постели и начать втюхивать что-нибудь ненужное.

Зато у меня появился новый комплекс, от которого так просто не избавишься. Меня тут спросили, сколько мне лет, причем совершенно неожиданно. Этот вопрос исходил от одной 17-летней ученицы, которая любыми способами пыталась меня закадрить. Наверное, мы кажемся им интригующе взрослыми, не знаю, но я внезапно почувствовал себя старой развалиной. Мы учим, поучаем, принимаем зачеты, экзамены… Ходим на работу, пьем коньяк… Платим за квартиру, спим по ночам… И что дальше?

С этого-то все и началось. Я как будто вернулся обратно — томление в груди, дрожь в коленках, короткие взгляды — я у доски, она в классе. Недавно прождал два часа под дождем с букетом цветов, а она не пришла. И тогда я подумал — какого черта! Куда я полез, зачем? Повторить захотелось? Но мне не нужны повторения. Мне вообще ничего не нужно. Я больше не думаю о тебе и, кажется, забыл, какого цвета у тебя глаза. Карие?

„О, души, слепленные из грязи, нежности и грусти!..“ Непредвиденное, чудесное закончилось, впереди только нормальная жизнь. Работа, квартира, коньяк.

Впрочем, свои тихие радости есть и у взрослых. Поскольку я теперь состоятельный, то начал одеваться не просто так, а с выбором. Открыл целый мир магазинов дорогой одежды и обуви, и теперь с каждой зарплаты покупаю себе то новый пиджак, то ботинки.

Нечто похожее, только хуже, происходит с Сидом. Хуже — потому что он к рефлексии не склонен и изменений не отслеживает. Он тухнет в своем болоте, именуемом Хайфой, ругается с женой и проклинает судьбу. Недавно призывал меня ехать в какой-то киббуц на Голанах, чтобы прыгать там с банджи — это веревка, которой тебя привязывают за ноги, и ты прыгаешь с обрыва вниз, мордой в природу. Но потом все обломилось из-за того, что Сид не дозвонился до киббуца и не смог уточнить, есть ли там сейчас этот аттракцион. Поехать же просто так ему было западло, потому что банджа, видите ли, находится по дороге к его тестю с тещей. Он стал совершенно несносен, ноет, что работа достала, денег нет и т. д. — и это притом, что на работе он достиг значительных успехов и его еженедельный вкладыш к „Вестям“ получил какую-то суперпрестижную премию… Да ну его к Б-гу! Сегодня позвонил ему, поздравил с днем рождения, пожелал много денег, он был очень рад».

«Мира с Настей собрались в Москву, зазывали меня, но я отказался. Понял, что пока не готов увидеть тебя, маму… Мой дом здесь. Временный, разумеется, но все же дом. В нем тишина и покой. Никто не нарушает моих границ, не топчет походными ботинками мой внутренний дворик. И я могу вырастить в нем столько капусты, сколько захочется, и никому не давать отчета о том, почему я живу именно так, а не иначе.

Сегодня иду в филармонию слушать Ирку, потом мы вместе с ее богемными друзьями-альтистами поедем к морю пить фалернское вино. В Москве же нет ни моря, ни альтистов, ни фалернского. С Москвой меня связывают только болезненные воспоминания, которые постепенно изглаживаются, освобождая место для чего-то нового. И оно скоро наступит, потому что лучшее, конечно, впереди».

«Аська, привет.

Пишу коротко, нет никаких сил чинно сидеть за столом и водить ручкой по бумаге. Когда ты уже заведешь себе электронную почту! Это просто и удобно, а отказываться от такого удобства — форменное мракобесие.

Я молчал, пока не было полной определенности, но теперь можно. Сообщаю новость: мне дали стипендию в университете Торонто. Теперь бегаю по инстанциям, оформляю отъезд, нервничаю, терзаюсь беспочвенными страхами (вдруг что-то накроется в последний момент, бумаги не придут, они передумают и т. д.), но и это скорее заводит, чем выбивает из колеи. Да, я снова стану новичком, но только такая позиция и заставляет нас меняться.

Не говори ничего маме, я сообщу ей оттуда. Если хочешь подробностей — позвони в четверг вечером, только не поздно, потому что мы уезжаем в Эйлат отгулять последние выходные. Мира пишет тебе письмо, но в мой конверт она точно не успеет, потому что Сид — а в роли оказии сегодня выступает именно он — уже двести раз повторил, что если я сейчас же не остановлю свой мутный эпистолярный поток, то он опоздает на самолет… Он вообще страшный брюзга и мизантроп, еще почище моего. Если он будет на тебя косо смотреть, не молчи, не терпи, а скажи, что нажалуешься мне.

Все, заклеиваю конверт и прощаюсь до Канады.

Будь».

Skating away

Давно хочу написать тебе, но каждый раз что-то останавливает.

Зачем? Чего ты обо мне такого не знаешь?

Впрочем, одна новость имеется — я теперь совсем мало говорю. Зато с увлечением слушаю: шаги на лестнице, папин кашель, дождь, гудение газовой колонки, скрип половиц, свисток чайника, постукивание в стиральной машинке, где крутятся наши с Викой джинсы и царапают заклепками стеклянную дверцу… Вот папа дописывает фразу, встает, снимает чайник с плиты… Скрипучий ящик буфета, чайная ложка, жестянка с заваркой. Через пять минут он позовет пить чай, и я пойду.

Папа сегодня настроен на обсуждение какой-то новой хронологии, но я не настроена, однако почему не побыть трансформаторной будкой, о которую кто-то лупит теннисным мячом, отрабатывая подачу. На что я еще могу сейчас сгодиться?

Буду пить чай с баранками, рассеянно поддакивать в нужных местах и думать о тебе.

Тишина в нашем доме, моя комната. Кассеты в ящике, месяц его не открывала. За окном холодная, ясная весна, снег никак не сойдет. Сейчас все так чисто, так безлиственно под тоненькой ледяной коркой, намерзающей к утру, что плохому негде угнездиться. Прошлое бледнеет, отслаивается, остается зеленая сердцевина, которая переживет любые холода.

Я вдруг обнаружила в себе это неуничтожимое начало, которое будет и тогда, когда кривая сердцебиения на экране осциллографа превратится в прямую. Что-то вроде невидимого сердца дерева, понимаешь? Или подъемной силы под крылом.

Там, во мне, как будто бы пустота, но только на нее я могу опереться. Всегда.

«Тихое безмолвие мира не оставляет человека в покое, наоборот, захватывает. Захваченность поднимает человеческое существо. Прикосновение к миру неслышно снимает его, как лодку с мели».

Кто бы мог подумать, что я все-таки пойду на философский факультет, в ту самую поточную аудиторию, чтобы послушать человека, который говорит о целом мире. Но я пошла.