Что труднее всего простить?

Конечно, хорошее. То, что оно сначала было (и ведь было же!), а потом его поставили под вопрос. Как будто ты один это выдумал, сидя у окна и глядя на выгоревший асфальт. Тебя разыграли как дурачка, объегорили, выманили все, что было в карманах, и бросили ни с чем. Дайте хоть на трамвай, кричишь ты, верните пять копеек. Смешно.

Нелепо себя повела, позорно, нелогично — вывезла посуду, занавески, потом выбросила — но именно этот нелепый жест и придает финальному эпизоду что-то человеческое. Я рада, что дала слабину. А держаться гордо и с достоинством можно и потом.

Некоторое время пребывала в уверенности, что Баев этого так не оставит. Найдет меня. Допустим, я столкнусь с ним у Маринки, или в трамвае, да где угодно. Через год, два, три. Ведь историй без точки не бывает. Мы обязательно встретимся, и вот тогда…

И что, собственно, «тогда»? Обнимемся и расплачемся? Распишемся? Проясним все вопросы, подобьем счета? Покажем друг другу фотографии детей?

Стоит вот так перечислить, как сразу же наступает отрезвление. Правда, оно сейчас надолго не задерживается. У меня явный рецидив, который бог знает сколько будет продолжаться.

Потерпи меня, пожалуйста. Это как вирус — сиди дома, пей чай с малиной, потей. Пока как следует не пропотеешь, не избавишься.

Кстати о точках — сегодня выбросила баевскую зачетку. Страница семь, третья строка сверху, двадцать пятое июня, физика, «уд». Подпись, как говорит Самсон, подделана, и не слишком умело. Да, это было адресовано учебной части, не мне, но все-таки…

Он там такой смешной на фотографии — в галстуке. Снимался на взрослый документ, наверное, еще на химфаке или при поступлении. На вид лет семнадцать, не больше. Мальчик из провинции, немного растерянный, море амбиций, олимпиадник-всесоюзник, затылок щеточкой, глаза злые. Круглосуточное шоу, чтобы доказать в первую очередь самому себе. А мы думали, что это ради нас.

Что забудется первым? Говорят, вытесняется плохое, но это верно лишь отчасти.

То хорошее, потерю которого трудно перенести, забывается еще быстрее. Остаются только знаки — годы, города, действующие лица, и некий общий радикал — «было дело», «вычеркиваем» или «хранить вечно». Знаки-стрелки, указывающие друг на друга, легко выстраиваются в цепочку. История загерметизирована, свидетели в заговоре, они давно перетерли между собой все показания, комар носа не подточит. Событие превратилось в сюжет, доступно для пересказа, при желании его даже можно экранизировать. Каноническая версия готова. С ней удобно жить, она не причинит боли, потому что она тебя больше не касается.

Когда-то я надеялась на дневник, что он сохранит, удержит, что с ним я собираю, а не расточаю, но в дневнике снова даты, города, действующие лица, нечитаемая интонация, наивный юношеский романтизм, беспомощный набор букв… Медвежьи междометия, предназначенные для живой речи, на бумаге совершенно теряют смысл. Мой дневник вопит — «смотри! разуй глаза!», но я ничего не вижу. Хуже того — читая его, я как бы прохожусь ластиком по тексту. Чем больше читаешь, тем меньше остается. Текст вызубрен наизусть, он волнует не больше, чем таблица умножения.

Да, отчуждение началось, оно захватывает день за днем. Скучающий школьник чиркает ручкой в тетрадке, потом выдирает испорченный лист, комкает его и сует в парту. Такая вот смысловая переработка.

Странно, но все, что связано с тобой, ведет себя иначе. Незатопляемый островок, солнечная сторона. За эти два года деревья подросли еще немного. Да, они растут медленно, но ведь так и должно быть.

Лодка на привязи, мостки. Обрывистый берег, лес.

Здесь хочется остаться. Хочется построить дом.

Возьмем временные отрезки от нуля до Баева и от Баева до тебя и дальше — что получится? Диспропорция. Долгая предыстория, за ней наконец-то свободная жизнь, любопытство, азарт и просто хорошее настроение; потом тот самый февраль, когда я была уверена, что середина моей жизни, ее максимум взят и пройден; потом ничего; за этим ничего — крошечный отрезок, в котором все так сплавлено, слеплено, перемешано; диваны, учеба, ночная Москва на скорости сто километров в час; угрызения совести, попойки, мокрый снег; пуговицы и шнурки, нетерпение и готовность ждать сколько потребуется… И вот оказывается, плотность этого отрезка такова, что я до сих пор в нем нахожусь и никак не могу прожить его насквозь.

Он раскрывается в каждой точке, у него какой-то бесконечный объем — того, что мы успели и чего не успели. Мы никогда не были на море, но почему-то я точно знаю, что ты видел Морское, и Симферополь, и Коктебель. И что именно ты помогал нам с Петькой тащить стиральную машинку, набитую черт-те чем, иначе мы б ее даже с места не сдвинули.

Ты не уходишь, наверное, потому что это нужно нам обоим. Я ощущаю твое присутствие отнюдь не символически, не умственно, и даже — да простится мне бранное слово — не экзистенциально. Я ощущаю тебя физически — как чувствуют тепло или дыхание. Я слышу, как скрипят половицы, прогибаясь под тяжестью твоих шагов. Ты молчишь, смотришь в окно, мы беседуем ни о чем, потом ты, как раньше, садишься на край кровати, чтобы побыть рядом, пока я не усну. Это присутствие поделено пополам, потому что мы еще не обрели самостоятельность. Тебя нет без меня — и обратно.

Когда необходимость в этом отпадет, ты уйдешь.

Целый вечер провисела на телефоне, разговаривала с В. П. Папа делал вид, что работает, но ухо-то свое в коридор выставил. Он любопытен, как пятилетний мальчишка, сейчас вот ударился в психологию, приставал с вопросами про НЛП… Подсовывает мне брошюрки про холотропное сознание, психотронную энергию или двадцать пятый кадр, мол, объясни, что это значит. Я объясняю — ничего не значит, чушь, ерундистика. А он заводится — из-за таких, как ты, ретроградов, наука и пробуксовывает в границах легко познаваемого. Вы объявляете бессмыслицей то, что не в состоянии постигнуть сейчас, но будущее покажет и т. д. И сразу, без перехода — а ну-ка расскажи мне про этот ваш реминисцентный провал. Может, и я чем пригожусь. Вам, гуманитариям-недоучкам, разумная критика технаря очень даже не повредит.

Я рассказываю, он хохочет — и это все? Нарисовали пару кривулек и думаете, что внесли свой вклад в золотой фонд? Ошибаетесь, ребятушки, это только начало. Вы же по сути ничего не узнали. Так, первые пилотные прикидки.

Конечно же, одной статистикой не обойтись, говорит В. П. Допустим, мы проанализировали количественный аспект, но ведь есть же еще и качественный. Вопрос «сколько» нужно менять на вопросы «как» и «почему». Дедушка Фрейд может многое пояснить (к примеру, почему забывается неприятное), но мы хотим знать, как именно выстраивается прошлое, как оно перелицовывается, есть ли какие-то общие конфигурации событий, которые соответствуют, условно говоря, юности, молодости, зрелости… Нащупать динамику изменений, понять, что становится важным, а что теряет свою смысловую насыщенность и становится проходным эпизодом, одним из.

К Фрейду у нас, безусловно, есть претензии, мы же леонтьевцы, нас учили критиковать, может быть, только этому и учили. Отец психоанализа подробно расписал вытеснение, т. е. движение вниз. А путь вверх?

Нечто, бывшее неважным, вдруг приобретает смысл, глубину, детализируется. Прожитые годы работают как увеличительное стекло. Именно это и происходит с детством, которое, как пишет Янссен, только в старости воспринимается выпукло и отчетливо.

Но тогда возникает другой вопрос — должен ли человек осознавать, что вот сейчас, в эту минуту, день, час происходит нечто важное? Обязательно ли ключевому событию сопутствует особое чувство — волнение, подъем, что-то еще? Или оно может пройти незамеченным?