Пожалуй, это главное, что сейчас происходит, остальное фоном.

Боюсь, мое новое спокойствие хрупко, как первый лед. Оно пока слишком ненадежно. Силы не уходят на трение, поэтому кажется, что их стало больше. Но это иллюзия — я не живу даже на обогрев пространства, а только пытаюсь согреться сама, и никак не могу.

Ну хорошо, если ты настаиваешь.

Баев женился, еще прошлым летом. На блондинке, которую зовут Валерия (боже, что за имечко). Та самая, которой был предназначен продуктовый набор. Она работает секретаршей в конторе Самсона — звонки, бумаги, факсы и т. д.

(Спроси меня, чего это я так надрываюсь, ведь Баев точно не читал «Лолиту». А ты?)

Трудно поверить, что он не придуривается, но факт остается фактом — Маринку пригласили на свадьбу, потом вывезли на дачу, она лежала в гамаке, пила шампанское. Баев укутывал ее пледом, подтыкал с боков, чтоб не дуло. Я видела фотографии, когда была у Маринки в гостях. Сама напросилась. Покажи, говорю, обещаю в ненавистную рожу не плевать и непечатных выражений не использовать. Очень интересно было, как это выглядит хотя бы на снимках.

Ну как — обычно выглядит. Дача, грядки, шесть соток. Отмотаем на три дня назад — районный ЗАГС, приходно-расходная книга записи новобрачных, тетка с указкой, невеста в занавеске, жених в черном. Лица у обоих вполне счастливые. Маринка говорит — Лера хорошая девушка, спокойная, хозяйственная, к баевским выкрутасам пиетета не испытывает. Баев опять погнал, говорит она снисходительно. Может быть, это и есть то самое качество, без которого немыслим прочный союз с мужчиной-гонщиком — умение пропускать мимо ушей?

Видишь, я опять завелась, обсуждаю чужую личную жизнь — и это после того, как целый год о Баеве и не вспоминала.

Мне кажется, все дело в снимках. Одно дело услышать, другое — увидеть своими глазами. Прав был Баев, правы были мы оба, что не снимались для потомков. Пусть останется только световой отпечаток — в одесском воздухе, над морем, над февральской тающей Москвой. Пусть достанется всем и никому.

Прости, я молчала эти дни, они были трудными.

Не поехала с нашими на пикник, сидела дома, смотрела в окно.

Выгоревший асфальт кажется белым в жаркий день. Прохожие, коляска, несколько машин за углом. У них лето, а у меня по-прежнему начало мая, деревья в зеленой дымке, никто никому не заслоняет солнца, потом маленькие смогут жить в тени больших, а пока столько света, что куда бы ты ни пошел, не обнаружишь границ. Мы тогда ездили на электричке за город, и у нас было много дел — вскопать, посадить, побелить, вырубить парочку кленов, собрать парник.

Теплая сухая земля, пригодная для хождения по ней в легкой открытой обуви. Или без нее. Особенно если ты на даче, и руки у тебя в побелке, и уже очень хочется есть, а никак не зовут.

Мне показалось, что снова наступило второе мая, и теперь оно будет длиться вечно.

Все, с нытьем завязали. Теперь об успехах.

Мы с В. П. обнаружили один интересный эффект, но что с ним дальше делать, пока не ясно. Написали статью, отдали в «Вопросы психологии», ждем. Страсть как хочется увидеть ее в печати, но у них очередь года на два. За это время, говорит В. П., и мы что-нибудь новенькое накопаем.

Сейчас объясню. Есть такая штука — реминисцентный максимум. Несложная штука, подсчитывается по методике Рубина. Собираем автобиографические отчеты, выделяем значимые события, большая часть которых придется на период от десяти до тридцати лет. То есть у этой кривой имеется некоторый эксцесс, но в целом она вполне гауссова и описывает самое обыкновенное, нормальное распределение событий, хранящихся в автобиографической памяти.

(Тоже мне, откровение! Коллеги-голландцы открыли вечную истину! И я так знала, что после тридцати тут делать нечего. Ну ладно, ладно. Перехожу к сути дела.)

Мы модифицировали методику и получили другой, менее тривиальный результат. Оказывается, есть не только пик запоминания, но и пик забывания. Назвали его по аналогии — реминисцентный минимум. Получается, хуже всего испытуемые помнят то, что с ними было примерно пятнадцать лет назад. Это как бы скользящая тень, которая движется по всем возрастам. А что это значит, догадываешься?

А это значит, что я забуду нашу лавочку, и Большую химическую, и коридоры ГЗ, и слова песен «Pink Floyd» и себя двадцатилетнюю, останется голая схема, «прекрасная юность», «развеселая студенческая жизнь», Кировско-Фрунзенская линия метро, записная книжка с ненужными адресами, кассеты с порванной пленкой и дырочки в зубах, высверленные бором с ножным приводом.

(Ты веришь в эту чушь? Я не верю, но циферки — упрямая вещь.)

А потом, когда мне будет конкретно за тридцать, склеротическая тень уйдет. События будут выплывать из-под нее постепенно, одно за другим. Сначала дырочки, которые к тому времени придется перелечивать (передний зуб с отколотым краем депульпировать, опилить и спрятать под коронку), потом слова песен, винные этикетки, номера комнат, имена попутчиков… Автобиография размотается как клубок, до зеленой сердцевины, до того ощущения чуда, которое было со мной, когда я поднималась по лестнице химфака, в сумочке ручка, шоколадка, пять рублей денег и «Двенадцать стульев». И каждое событие проявится в совершенно ином качестве и с иной смысловой нагрузкой.

Впрочем, это совсем свежая тема и мы ее пока толком не обработали.

(Ну и как к этому относиться?

Да никак. Из любого правила бывают исключения.

Ты, например.)

Когда готовилась к госам, совершила еще одно открытие.

Автор учебника по теории памяти — женщина! Мне кажется, даже наши преподы этого не знают. Клацки, Роберт — так записано в конспектах, так я думала до вчерашнего дня. Но оказывается, она вовсе не Роберт, а Роберта! На титульном листе посвящение — памяти моего мужа Арнольда.

Муж, страдающий забывчивостью? Не донес жене цветочков?

Неудачная шутка, а все потому что я взволнована. Открыла книгу — и из нее вылетела пыльца девяносто первого года, и я вдохнула хорошенькую порцию одесского воздуха, почувствовала запах свежесваренного кофе, дачного шашлыка и Машкиных сырников, листового салата и редиски, хотя Баев авторитетно утверждал, что редиска не пахнет, и что нам с Марией это только кажется. Но она пахнет, и салат, и даже воздух в районе станции метро «Университет» совсем не такой, как уже, скажем, на «Спортивной».

Книжка библиотечная, наверняка именно та, по которой я готовилась, они ведь у нас часто бывают в одном экземпляре, отсюда и утренняя давка в читалке. Темно-синяя обложка, стилизованная под перфокарту — потому что Роберта Клацки когнитивист, она верит в компьютеры и программы, точнее, в то, что нас можно уподобить вычислительному устройству, спереди вход, сзади выход, посредине черный ящик… Смешно, не правда ли?

Регистры, энграммы, сетевые модели; ретроактивная интерференция, ошибки воспроизведения, зачет послезавтра; конкурс бумажных самолетиков, летотехника, платформа сто пятый километр; каталоги образов, визуальное и семантическое кодирование, высокий этаж, вид на лето; мы не закрываем окна, мы не спим вообще никогда, потому что жалко тратить время на сон…

Если бы Петя незаметно подсунул в мою стопку книг монографию о бозонах, сигма-гиперонах и странных кварках, я бы и ее освоила, не ощутив перехода.

Волна цветения, волна тепла… Экзамены отскакивают один за другим.

Все это приметы легкости.

Память удерживает на лету бумажный самолетик, она удерживает нас прежними. Я захлопываю эту книгу и ставлю ее на полку, беру другую, но на титульном листе снова девяносто первый год, вместо текста разглаженный лист, который когда-то был самолетиком, немного потрепанный на сгибах, и буквы сбегают с него по одной, сегодня чудесный день, а легкость и счастье заразительны.