была предсказанием иной любви,

иного существования.

Обмакнув перо в чернильницу,

он выводит со слезою обиды:

«По причинам, может быть, и несправедливым,

я ни с их мнением,

ни на их лечение

не согласен».

А Федя задремал в креслах

и проснулся, когда уже звали к ужину.

Он силился вспомнить сон:

будто он посылал запрос куда-то,

и ответ пришел, видимо, положительный

(но ни сути вопроса, ни ответа не помнил).

После ужина он поднялся к себе в комнату,

зажег свечи и взял бумагу.

Он любил рисовать лошадей, гвардейцев,

пушки, палатки, мосты и реки,

которые гвардия переходила вброд,

и рисуя засиживался порою за полночь,

но в тот вечер карандаш не повиновался руке,

линии выходили кривыми и лошади

не были похожи на лошадей, а скорей на собак,

и когда он задумывался, карандаш

принимался набрасывать

контуры девичьего тела.

Он встал, подошел к окну и прижался лбом

к холоду стекла – это всегда помогало.

На дворе кто-то забыл метлу, курица

обходила в полумраке поленницу под навесом,

и отчего-то хотелось все это запомнить – навсегда,

будто потом не будет ни курицы, ни навеса.

И он увидел, как в сумраке, белея рубашкой,

по двору шла Акулина – она подняла голову,

он не успел спрятаться,

их глаза встретились, и в этом взгляде

было что-то запретное.

Он сделал знак рукою: мол, подожди меня.

Она опустила голову и как будто чертила что-то

босой ногой на земле – было не видно.

Федя задул свечу,

прижал пальцы к вискам, а потом

бросился вниз по лестнице.