разве самый доблестный муж в Шотландии больше со-

вершил славных дел, чем мой сын Генри, хоть он и невы-

сокого сословия? Разве не известен он и в Горной Стране и

в Низине как лучший оружейник, когда-либо ковавший

меч, и самый храбрый воин, вынимавший его из ножен?

– Дорогой мой отец! – отвечала Кэтрин. – Если разре-

шается дочери это сказать, вы сами себе противоречите.

Благодарите бога и его святых, что мы – люди мирной

жизни и что на нас даже и не смотрят те, кого их знатность

и гордость склоняют искать себе славы в злых делах,

именуемых у знатных и надменных рыцарством. Ваша

мудрость признает, что нелепо нам было бы рядиться в их

пышные перья и блестящие одежды, – зачем же нам ус-

ваивать их пороки? К чему нам перенимать бессердечную

гордость и нещадную жестокость знати, для которой

убийство – не только забава, но и предмет тщеславного

торжества? Пусть те, кто рождены для этой кровавой чести,

гордятся и услаждаются ею, мы же, не проливавшие крови,

можем с чистым сердцем сострадать их жертвам. Слава

богу, что мы – невысокого рода, это спасает нас от иску-

шения. Но извините меня, отец, если я преступила свой

дочерний долг, оспаривая ваши взгляды, которые разде-

ляет множество людей.

– Нет, дочка, ты для меня слишком речиста, – сказал

отец, несколько рассерженный. – Я всего лишь бедный

ремесленник, я только и умею различить, какая перчатка на

левую руку, какая на правую. Но если ты и впрямь хочешь,

чтобы я тебя простил, скажи что-нибудь в утешение моему

бедному Генри. Он сидит смущенный и подавленный

твоею отповедью и этим потоком укоров, он, для кого звук

трубы был всегда как приглашение на праздник, сражен

погудкой детского свистка.

И в самом деле, оружейник, слушая, как его любезная

столь невыгодно расписывает его нравственный облик,

скрестил руки на столе и уткнул в них голову с видом

глубокого уныния, чуть ли не отчаяния.

– Я хотела бы, мой дорогой отец, – отвечала Кэтрин, –

чтобы небо разрешило мне подать утешение Генри, не

погрешив против святой правды, за которую я ратовала

только что. Я могла бы – нет, я обязана это сделать, –

продолжала она, и так глубок, так проникновенен был ее

голос, а лицо светилось такой необычной красотой, что

речь ее в ту минуту зазвучала чем-то очень похожим на

вдохновение. – Когда языку, даже самому слабому, назна-

чено провозгласить правду божью, ему всегда дозволено,

объявляя приговор, возвестить и милосердие… Встань,

Генри, воспрянь духом, благородный, добрый и велико-

душный, хоть и заблудший человек! Твои пороки – это

пороки нашего жестокого и безжалостного века, твои

достоинства принадлежат тебе самому.

С этими словами она схватила руку кузнеца и вытащила

ее из-под его головы. Как ни мягко было ее усилие, Генри

Гоу не мог ему противиться: он поднял к ней свое муже-

ственное лицо, а в глазах его стояли слезы, вызванные не

только обидой, но и другими чувствами.

– Не плачь, – сказала она, – или нет, плачь, но плачь как

тот, кто надеется. Отрешись от двух грехов – гордости и

злобы, которые легче всего овладевают тобою… Откинь от

себя проклятое оружие – ты слишком легко поддаешься

роковому соблазну поднимать его для убийства.

– Вы напрасно говорите мне это, Кэтрин, – возразил

оружейник. – Я, правда, могу стать монахом и удалиться от

мира, но пока я живу в миру, я должен заниматься своим

ремеслом, а коль скоро я кую мечи и панцири для других, я

не могу не поддаться соблазну пустить их в дело. Вы бы не

корили меня так, когда бы ясно понимали, что воинст-

венный дух неразрывно связан для меня со средствами,

которыми я добываю свой хлеб, а вы мне ставите его в

вину, забывая, что он порожден неизбежной необходимо-

стью! Когда я креплю щит или нагрудник, чтобы они пре-

дохраняли от ран, разве не должен я постоянно помнить,

как и с какою силой будут по ним наноситься удары? И

когда я кую клинок и закаляю его для войны, возможно ли

при этом даже и не вспомнить, как им орудуют?

– Тогда отбрось его прочь от себя, дорогой мой Генри! –

с жаром воскликнула девушка, стиснув в обеих своих

тонких ручках мощную, тяжелую, натруженную руку

оружейника и с трудом ее приподнимая, чему он не про-

тивился, но едва ли и помог по доброму желанию. – От-

ринь, говорю я, то искусство, в котором таится для тебя

ловушка. Отрекись от него, не выковывай больше вещей,

предназначенных для того, чтобы сокращать человеческую

жизнь, и так слишком короткую для покаяния, не выде-

лывай и тех, что обеспечивают человеку безопасность и

тем самым поощряют его на убийство, тогда как иначе

страх помешал бы ему подвергать себя опасности. Для

нападения куешь ты оружие или для защиты – все равно

это греховно, раз твой буйный и неистовый нрав вовлекает

тебя при этом в соблазн. Брось навсегда изготовлять ору-

жие какого бы то ни было рода, заслужи у неба прощение,

отрекшись от всего, что вводит в грех, к которому ты

наиболее склонен.

– А чем же, – пробурчал кузнец, – стану я зарабатывать

себе на жизнь, когда откажусь от оружейного искусства,

которым Генри из Перта известен от Тэя до Темзы?

– Самому твоему искусству, – сказала Кэтрин, – можно

найти применение невинное и похвальное. Когда ты дашь

зарок не ковать мечи и панцири, у тебя останется возмож-

ность создавать безобидный заступ, и не менее почтенный

и полезный сошник, и многое, что помогает поддерживать

жизнь и облегчает ее человеку. Ты можешь выделывать

замки и засовы, которые оберегают имущество слабых от

сильного и наглого. Люди по-прежнему будут приходить к

тебе и оплачивать твой честный труд…

Но здесь Кэтрин прервали… Отец слушал до сих пор ее

проповедь против войны и турниров не без сочувствия:

правда, эти взгляды были новы для него, тем не менее они

ему не показались совсем уж неверными. Он, сказать по

правде, и сам хотел бы, чтоб его будущий зять не рисковал

без нужды головой: обладая редкой отвагой и огромной

силой, Генри Смит и впрямь слишком охотно шел на-

встречу опасности. Поэтому Гловер был бы рад, если бы

доводы Кэтрин произвели свое действие на ее почитателя.

Ибо Саймон знал, что тот настолько же мягок, когда вла-

деют им добрые чувства, насколько бывает свиреп и не-

укротим, если подступить к нему с враждебными речами

или угрозами. Но тут красноречие дочери пошло вразрез с

видами отца, – в самом деле, чего ради она вдруг пустилась

уговаривать его будущего зятя, чтобы он оставил свое ре-

месло, дававшее по тем временам в Шотландии всякому,

кто был ему обучен, более верпую выгоду, чем любой

другой промысел, а уж Генри из Перта такой доход, каким

не мог похвастаться ни один оружейник в стране! Саймон

Гловер гордился дружбой с человеком, который так пре-

восходно владел оружием: отважно им владеть – кто же не

кичился этим в тот воинственный век? Но он и сам был бы

не прочь отвратить Генри-кузнеца от его обычая чуть что

хвататься за меч. Однако когда его дочь стала внушать

оружейнику, что быстрее всего он придет к миролюбию,

если откажется от выгодного ремесла, в котором он не знал

соперников и которое вследствие постоянных войн между

государствами и раздоров между частными людьми давало

ему большой и верный заработок, – тут Саймон Гловер не

мог сдерживать долее свой гнев. Едва Кэтрин посоветовала

своему поклоннику заняться изготовлением орудий для

сельского хозяйства, как старый Гловер, обретя наконец