— С нами едут агенты?
— Двое — Руткевич и Серенко.
— Что же, собственно, может произойти в вагоне? — недоумевал я.
— А вот прочти это письмо, переданное мне товарищем министра, ты тогда уловишь нити…
С этими словами отец передал мне с обгорелыми концами письмо. С большим трудом я смог разобрать его содержание:
«Милостивый государь Антон Антонович!
В ночь с пятницы на субботу, 30-го сентября, выезжает со станции Бологое в Петербург из своего имения Н. И. Представляется весьма удобный случай отделаться раз навсегда: вам — от заклятого врага вашей политической партии, немало погубившего ее горячих адептов (Машурину, Колобова, Глебова и др.), а мне — от ненавистного человека, ставшего на дороге к личному счастью… Помните наш последний разговор у Палкина перед самым моим отъездом: «Я вам обязан своей свободой и готов всегда на какую угодно для вас услугу, даже пойду на преступление, конечно, идейного характера». Таковы были ваши заключительные слова… не правда ли?.. И вот час настал, услуга за услугу, и мы с вами не только будем квиты, но я останусь в долгу перед вами на целую мою жизнь. Перейдите же от слов к делу. Кинжал, яд, пироксилин… в форме небольшой бомбочки, выбирайте, по вашему усмотрению; окраска, конечно, политическая. Завтра перевожу на ваше имя через учетный банк 5. 000 рублей для перевода вашего в Америку, хотя бы на время в случае удачи, в которой я не сомневаюсь, зная вашу решимость и твердость воли. Ваш К. Р. S. Письмо сожгите».
— Как это письмо уцелело? Ведь оно было в печке… частью уже обгорело?.. Право, для меня это загадка…
— Однако все случилось очень просто, — заметил отец. — Само собой разумеется, Шиманский по прочтении письма бросил его в печь, но само письмо по легкости осталось около дверок.
— Но кто же мог его откуда вынуть?
— Очевидно, прислуга, кухарка Марья.
— Ничего не понимаю!
— Я считал тебя более догадливым, — недовольным тоном проговорил отец. — Устроилось это так: момент вспышки письма был предупрежден появлением в кабинете Марьи с кочергой в руках. Сырые дрова плохо горят, естественно, надо помешать дрова в печке. Кажется, теперь понятно?
— Да, теперь мне ясно: Марья шпионила! Она, следовательно, состояла на службе у охранного отделения… Не так ли?
— Шиманский принадлежал к партии социал-демократов, и за ним был учрежден надзор, — пояснил мне отец.
— Прекрасно, — заметил я. — Где же подтверждение о готовности Шиманского на преступление?
— В дальнейшем поведении инженера, — сухо заметил отец. — После получения инкриминируемого письма Шиманский с лихорадочной поспешностью целыми днями занимался химическими опытами, покупая бертолетовую соль, азотную кислоту и другие вещества, входящие в состав взрывчатых снарядов; далее, три дня тому назад Шиманский купил небольшой, желтого цвета, ручной саквояж, и прислуга видела в замочную щель, как инженер положил туда какой-то круглый предмет, величиной с апельсин, от которого шли желтые шнуры… после чего запер саквояж на ключ.
— Почему же Шиманского не арестовали… чего же еще надо было ждать?
— Промахнулись! — с досадой в голосе ответил отец.
— Как, каким образом?
— Третьего дня Шиманский ушел в десять часов утра из дома, сказав, что возвратится не раньше двух часов; как только он вышел из подъезда, за ним стал следить агент; на углу Михайловского и Невского подошел к агенту его товарищ по службе и довольно громко сказал: «Это он, Шиманский». Последний, по-видимому, услышав сзади свою фамилию, догадался, что за ним следят по пятам… вот тут-то он и выкинул фортель!
— Какой? Это крайне интересно!
— Зайдя в магазин Чуркина, он вышел оттуда в новой поярковой шляпе, оставив котелок свой в лавке.
— Хитрость довольно прозрачная.
— Слушай дальше. От Чуркина Шиманский прямо пошел в булочную Филиппова и здесь, просидев с полчаса за стаканом кофе, он внезапно встал с места, оставив на столе свою шляпу, и направился в кабинет уединения.
— И больше не вернулся к столику?
— Да, очевидно, Шиманский через проходной двор вышел на Владимирскую улицу, тогда как его стерегли у выходов на Невский и Троицкий переулки и в самой булочной.
— Ловко надул, но ведь он вышел с голой головой. Как это-то не заметили?
— Нет, он вышел в фуражке, иначе его бы не пропустил дворник, дежуривший у ворот.
— Фуражка? Да откуда же она у него взялась? Неужели в самой булочной Шиманский на ходу ее украл?
— Нет, все это много проще случилось: Шиманский, как оказалось впоследствии, купил у Чуркина вместе с поярковой шляпой еще шелковую дорожную фуражку и последнюю спрятал на всякий, очевидно, случай, в карман. Этот случай скоро и представился.
— А саквояж?
— Увы! И он исчез с содержимым. Шиманский из булочной на лихаче заехал на свою квартиру и, отперев своим ключом дверь, прошел в кабинет, где, забрав свой саквояж, не тронул ничего из других вещей.
— И скрылся? Митькой звали!
— Да, скрылся бесследно, никакие розыски не могли обнаружить его настоящее местопребывание.
— А где же была кухарка Марья?
— Ушла в отделение с докладом о поведении ее питомца. — насмешливо досказал отец.
— Ты думаешь, Шиманский сядет в вагон на станции Бологое?
— Скорее, на одной из промежуточных станций. До Петербурга их немало!
— Неужели Шиманский решится пожертвовать и своею жизнью: взрывом снаряда он сам легко может быть убит или, в лучшем случае, тяжело ранен? Вот почему я думаю, что он скорее прибегнет к удару кинжала.
— Ты забываешь, что момент взрыва можно рассчитать довольно точно, если снаряд будет снабжен часовым механизмом; я ни минуты не сомневаюсь в предусмотрительности Шиманского; конечно, он не будет ставить свою жизнь на карту! Положить снаряд и спрыгнуть с поезда за несколько минут до взрыва — вот план злоумышленника! Хотя заранее нельзя этого утверждать — возможны вариации: пистолетный выстрел, удар кинжала… все в его распоряжении… Я об этом думал…
— И нашел средства предупредить?..
— Да… — коротко заметил отец, давая по тону понять об окончании разговора.
Впереди замелькали станционные огоньки; раздался протяжный свисток, и поезд медленно подошел к дебаркадеру.
Мы вышли на станцию Бологое. «Здесь должна разыграться комедия, не дай Бог, чтобы конец ее был трагический», — невольно подумал я.
На станции было пусто; до прихода московского поезда оставалось более трех часов. Кроме нас, поодаль, за отдельным столиком, спиной к нам сидели какие-то два индивидума, на которых я не обратил внимания, занявшись пожарской котлетой.
Подали чай; отец, выпив полстакана, как-то внезапно встал со стула и направился к двери; тотчас же отодвинулись стулья от соседнего стола, и два незнакомца направились, не спеша, по следам отца.
— Ба, да это ведь Руткевич, а с ним агент Серенко, неправда ли, Ольга Семеновна?
Та молча кивнула головой.
На Руткевиче был одет щегольской охотничий костюм, на голове красовалась поярковая шляпа с синим пером, этот костюм весьма шел к тонкому профилю его лица, окаймленного роскошной, старательно расчесанной черной бородой. Никто не мог бы заподозрить в этом барине-охотнике чиновника сыскной полиции.
Я понял, что отец вышел для разработки плана предстоящей «кампании» и распределения ролей между его помощниками, и мне не следовало мешать.
Прошел добрый час, пока, наконец, не вернулся к нам отец. По его озабоченному виду можно было судить о той тяжелой мыслительной работе, которая пришлась на его долю за этот небольшой промежуток времени.
Время тянулось бесконечно долго.
Однако по мере движения вперед часовой стрелки на больших станционных часах мной все больше и больше стало овладевать какое-то смутное беспокойство за нашу участь. «А что, если на поезде мы взлетим на воздух?» — задавал себе я тысячу раз этот вопрос, содрогаясь от ужаса. Крепился, крепился, но в конце концов не выдержал и сообщил свои опасения отцу.