Не мираж ли это?.. Нет, ясно вижу приближение человеческой фигуры… Теперь различаю форменную фуражку инженера путей сообщения и в руке небольшой саквояж. Высокая фигура незнакомца приближалась все ближе и ближе. Пройдя вагон второго класса, этот господин стал с осторожностью, не спеша, подыматься на подножку вагона первого класса. Поезд тронулся.

— Ты видел, отец? Это он?

— Несомненно, рост, черты лица Шиманского, я сейчас же узнал его.

— А инженерная фуражка?

— Это новая его остроумная выдумка: после катастрофы легче будет скрыться. Кому придет в голову заподозрить на первых порах инженера?

— Ну, разговаривать теперь некогда… надо действовать… Я через буфера перейду к дверям вагона первого класса, а ты можешь наблюдать с этой площадки нашего вагона… и при случае помочь…

С этими словами отец перешел через железный мостик в вагон первого класса, задвинув за собою наполовину дверь, откуда был выход на буферную площадку, а затем на площадку второго класса, где поместился я.

Нас отделяла лишь буферная площадка, и я хорошо видел, как отец прежде всего запер ключом обе боковые выходные двери и сам плотно прижался к стенке вагона в правом углу.

Дальнейшие события в эту памятную для меня ночь чередовались в таком порядке.

Незнакомец, войдя в вагон, прошел от начала до конца, заглядывая в каждое купе; при обратном следовании он остановился несколько дольше в дверях отделения, где спал Т-в, и здесь чиркнул спичку, внимательно вглядываясь в спящего.

— Пожалуйте в свободное купе! — проговорил подошедший сзади кондуктор, указывая на соседнее отделение, рядом с занятым Руткевичем.

Инженер последовал за кондуктором.

— Изволите ехать до Санкт-Петербурга?

— Да, вот билет…

— Позвольте повесить ваш саквояж, — услужливо предложил кондуктор, протягивая руку за вещью.

— Нет, нет! Оставьте, не троньте! — с замешательством запротестовал пассажир, отстраняя жестом руку кондуктора. — Скажите, кондуктор, вам известен господин, спящий в первом от входа купе? Лицо мне его что-то знакомое. Кажется, это подрядчик… Шлыков, ставивший мне в прошлом году на дорогу шпалы.

— Никак-с нет, этот господин владелец имения близ станции Бологое, откуда они и едут; фамилия генерала, кажется… Тургасов.

— Скажите, какое сходство! Вы больше мне не нужны, разбудите меня, когда будем подъезжать к столице. И с этими словами пассажир задвинул входную дверь у купе перед носом кондуктора.

Кондуктор, однако, не спешил отойти от двери и, напротив, плотнее прижался к ней, приложив ухо к замочной скважине; минуту спустя он явственно услышал слабый звук пружинного замка.

— Мерзавец! Заряжает! — прошептал Серенко, отходя от двери, где столкнулся с охотником.

— Это он?

— Да, он, и при нем адская машина, он, очевидно, ее теперь заряжает… сейчас я через скважину слышал, как он открывал свой саквояж.

— Надо донести начальнику?

— Не надо, он знает и караулит злодея у выходной площадки. Помни, Серенко, данную тебе инструкцию… — проговорил наскоро Руткевич, отходя от него, так как в купе, занятом инженером, что-то звякнуло, заскрипело.

Поезд шел полным ходом; решительная минута приближалась. Я впился глазами в противоположную площадку вагона, где в четырех-шести шагах стоял отец; сердце билось ускоренным темпом… Боже! Чем все это кончится? Как мучительно ожидание, минуты кажутся часами. «Что-то чувствует отец, не покинуло ли его обычное самообладание? Он, видимо, взял на себя самую трудную задачу — лично задержать Шиманского, подвергая при этом свою жизнь опасности», — вихрем пронеслись у меня эти тревожные мысли.

Поезд стал замедлять ход, приближались к станции Померанье.

«Выйдет он здесь или проедет до следующей станции?» Как бы в ответ на мою мысль донесся легкий скрип отворяющейся двери, и на площадку стремительно вышел из вагона первого класса Шиманский. Толчок ногой в дверь, ведущую на подножку вагона, второй, третий — все безрезультатно. Видя неудачу, инженер стал бешено вертеть за ручку двери — дверь не поддавалась, так как была заперта на ключ.

— Вы саквояж в вагоне забыли!.. — донеслась до меня фраза отца, произнесенная несколько в насмешливом тоне.

Шиманский быстро обернулся назад, при этом взгляд его скользнул по двери на буферную площадку, которая наполовину была раздвинута. Заметив вмиг это обстоятельство, инженер со страшной стремительностью бросился к якорю спасения, но в тот момент, когда Шиманский, добежав до двери, просунул уже голову вее пролет, вокруг его туловища обвились и сомкнулись две сильные руки, затормозившие дальнейшее его движение вперед.

«Мышь попалась в западню!» — сообразил я, следя за борьбой.

Две человеческие фигуры сомкнулись в одну… тяжелое прерывистое дыхание, слабый хруст костей, и, наконец, глухой звук от падения чего-то тяжелого на железную площадку вагона… Оба противника, не устояв на ногах, свалились на пол в самом пролете двери, касаясь головами самого края буферной площадки, ежеминутно рискуя вылететь на рельсы.

Шиманский, не обращая внимания на эту опасность, делал нечеловеческие усилия сползти с площадки, видимо, предпочитая лучше свалиться на полотно или откос дороги, чем оставаться на поезде, в вагоне — он ждал взрыва.

В этой ужасной борьбе был момент, когда я считал отца погибшим, видя, как он свесился за край площадки, отрывая руки Шиманского от железной вертикальной стойки зонта.

Невольно вырвался у меня крик ужаса, и я сделал шаг вперед…

— Назад, упадешь! — услышал я грозный окрик отца.

Я остановился и тут сразу заметил, что отцу удалось отодвинуться от края буферной площадки, но в тот же миг в правой руке Шиманского сверкнуло дуло револьвера…

«Убьет, убьет!.. Теперь все пропало!..» И я замер в ожидании смертельного выстрела. Прошла секунда, другая… выстрела не последовало: рука, державшая орудие, опустилась вниз, как плеть…

— Серенко, бросьте давить ему шею… иначе его задушите!

— Прикажете вязать, господин начальник?

— Да, но не очень усердствуйте… ему и так досталось от ваших медвежьих лап; он теперь в обмороке, и нам удобнее перенести его в кондукторское отделение. Почему вы так замешкались, Серенко?

— Я помогал Руткевичу разрезать саквояж.

— Ну, а снаряд?..

— Обезврежен, но хлопот с фитилем и раскрытием саквояжа было много.

— Тургасов проснулся?

— Никак нет, спят крепко, глаз не раскрывал.

При помощи подошедшего Руткевича Шиманский был перенесен на руках в служебное отделение вагона 2-го класса. Обморочное состояние все еще продолжалось; лицо Шиманского было страшно бледно, даже желто; лишь слабое колебание грудной клетки указывало на искру жизни.

— Серенко, веревки снимите долой, принесите скорее воды, сердце работает очень слабо… боюсь, чтобы обморок не затянулся, пульс все слабеет и слабеет… — с оттенком беспокойства проговорил отец.

Смочили грудь и голову водой. Лицо начало понемногу розоветь… наконец пленник открыл глаза, и блуждающий взор остановился на черной бороде Руткевича. Сознание возвращалось… он весь содрогнулся и как бы в забытьи, слабым голосом прошептал: «Все погибло»…

— Выпейте глоток коньяку! Это вас подкрепит. — И с этими словами Руткевич поднес ему дорожную фляжку.

Коньяк произвел магическое действие. Два-три больших глотка сразу поставили на ноги Шиманского и вернули его к действительности.

— Скажите же мне скорее… уцелел ли кто-нибудь там… в вагоне?.. — страшно волнуясь, проговорил Шиманский.

— Слава Богу, обошлось без жертв. — ответил ему Руткевич.

— А разве он… не погиб?.. Не верю!

— Вы, конечно, спрашиваете про Тургасова, — вставил отец. — Он невредим и спит сном праведника, не подозревая о вашем адском замысле…

— Значит, заряд не взорвался? Но почему, почему… Точно колдовство какое-то!..

— Нет, все обошлось просто, без помощи нечистой силы. О вашем замысле мы знали давно, но я все же думал, что в последнюю минуту вы образумитесь, не пойдете на столь ужасное преступление. Вы, однако, не уклонились от преступной цели, ну, тогда и нам пришлось действовать… и мой чиновник с опасностью для жизни успел обезвредить снаряд, может быть, за секунду до взрыва, заботливо положенный вами у изголовья Тургасова. И теперь вы в руках правосудия…