За неимением петлицы розочка была помещена в маленький нагрудный карман.

Для Никиты характеристикой человеку послужили его руки, и он не понял, что может быть общего с компанией Громова у обладателя таких рабочих рук. Хотя, конечно, всякое бывает…

Но общего не оказалось. Подойдя к столику, Громов тихо и грубо спросил Волкову:

— Почему не предупредила, что столик занят?

— Она предупредила, — тотчас и приветливо отозвался человек с розочкой. — Но я просто подумал, столик большой, все мы отдыхающие, никому не в смену… Можно и познакомиться. Я тут один отдыхаю. С Подмосковья. Шахтер.

Он улыбался с готовностью то Громову, то Никите, ожидая в ответ приветливого слова.

Громов сел, не оборачиваясь, пощелкал в воздухе пальцами. Из-за его спины отделилась от буфетной стойки и мгновенно приблизилась к нему официантка. Он велел принести меню. И только после этого посмотрел в глаза человеку напротив.

Тот уже не улыбался. Он попытался спросить о чем-то Волкову. Та не ответила. Она видела только Громова.

— А вы на озере Рица были? — обратился человек к Никите. — Вот уж где красота! А горы какие!

Это была его последняя попытка поговорить, познакомиться.

Громов не дал Никите слова вымолвить.

— Были мы на озере Рица, и не по разу, — сказал он. — А горы здесь, кстати, копеечные, то бишь невысоки. А чего вы дрянь эту в карман посадили? Из них здесь беседки да изгороди лепят. Неужели не видели?

Громов так хлестал словами, что человек взглянул на розочку, словно с нее могли осыпаться лепестки.

— А я здесь первый раз, — сказал он, как бы извиняясь. — Я ничего этого не видел, мне, конечно, удивительно.

Перед ним стояла початая бутылка пива и бутерброд с колбасой на тарелочке, но ему, видно, расхотелось пить и есть.

— Вы по профсоюзной путевке? Тридцатипроцентная? Странно. Ваш брат обычно сюда в межсезонье попадает. Для вас тут ноябрь предназначен.

Слова сами по себе были гнусны, но ухмылка Громова, но оценивающий взгляд его, которым он прошелся по человеку!.. Вот когда Никите пришлось трудно! Вот когда он понял, в чем тяжесть его задачи — хоть на короткий срок, но вжиться в громовский быт, войти в доверие. На глазах Никиты — да куда там! — при его участии совершалась гнусность, а он не смел ни единым мускулом лица показать, что именно так расценивает происходящее.

Однажды в годовщину Победы в управлении выступал Герой Советского Союза партизан-разведчик, служивший переводчиком в гестапо. Его спросили, что было для него самым трудным. Он сказал: присутствие на пытках. Ему пришлось тайно раздобыть краску для волос и тайно же краситься, потому что от виденного он седел…

Никита отвернулся, скучающе поигрывая пальцами по столу, рассматривал молоденький бананчик за перилами веранды.

Шахтер молча поднялся.

— За пиво с бутербродами платят, а приличные люди еще и официантке дают, — не переставая ухмыляться, сказал Громов.

— Я заплатил, — сказал шахтер и пошел к выходу.

Никита оторвался от бананчика, коротко взглянул на Громова. Тот смотрел в спину уходившему так, словно шахтер был его лютым врагом. Впервые Никита увидел, как ненависть меняет человеческое лицо… А за что Громов ненавидит этого простоватого, пожилого, наверно, доброго? Да за то, что тот — существо другой породы, ему не надо бояться; за то, что как ни крутись, а хозяин — он с его руками. За то, что Громов — тифозная вошь. От вши можно умереть, но это не причина, чтоб стоять перед ней по стойке «смирно», ее надо уничтожать при всяком удобном случае, только и всего…

Все эти малооблегчающие соображения промелькнули в мозгу Никиты за недолгие секунды, пока Громов смотрел вслед человеку с розочкой, а Никита разбирался в нем самом.

Потом Громов как будто скорость переключил, вслед за ним тотчас заулыбалась и Волкова. Принесли меню, Громов стал заказывать, распорядился насчет коньяку.

— А ты тоже нашел чем любоваться, — между прочим, кивнул он на бананчик, и Никита отдал должное его наблюдательности. — Эту зелень ветер к осени в бахрому истреплет. Такими бумажными ленточками в нищих квартирах форточки от мух завешивают.

Было обидно за маленький бананчик, чьи нежные, беспомощные листья уподобятся антимушиной бахроме, но явилось и детское чувство облегчения, как будто плевок злобного цинизма, задевший и Никиту, мог поправить испорченное настроение ушедшему шахтеру.

Опять же впервые в жизни Никите доводилось пить коньяк, улыбаться, завоевывать расположение человека, который неукротимо ненавидел все, вызывавшее в Никите любовь и уважение: рабочие руки, рабочие квартиры, простые цветы и листья… Познавательно интересно: а любит ли что-нибудь он сам, этот Громов, где его добрая человеческая слабина? Должна же она у него в чем-то быть, не может же быть без этого человек.

— Да, мой милый, — задумчиво говорил Громов, проглядывая на свет густо-оранжевый в рюмке коньяк. — Видишь, вот подают к коньяку рюмки, а на гнилом Западе давно додумались до бокалов, чтоб наслаждаться ароматом. Я хочу пить коньяк из таких бокалов, а ты?

— Для начала пусть бы хоть коньяк был, — резонно заметил Никита. — Наши чувихи о таких бокалах, слава богу, не осведомлены, граненый стакан осушат, тоже не сдохнут.

— Циник ты, — покачал годовой Громов. — Знаешь ли ты настоящих женщин-то, дитятко?

Уж не Волкову разумел он, соблазняя Никиту настоящими женщинами, и она это поняла. Покраснела, заметней стали пятна. До этой его фразы она исправно пила, мало закусывала, в разговор не вмешивалась. Наверно, так было у них заведено. Сейчас она хотела что-то сказать, но не решилась, однако ж пить больше не стала.

— Беда в том, что все настоящее дорого стоит. Деньги, они, как принято говорить, счастья не дают, но оному способствуют. Так вот, давай выпьем за то, чтоб они у нас водились!

Громов чокнулся с одним Никитой, они выпили. В это время к столику подошел Шитов. Сейчас он был не с похмелья и выглядел пригляднее, чем в самолете.

— Знакомьтесь, — сказал Громов. — Нико-гитарист. Барон-баян.

— Это имя такое? — полюбопытствовал Никита.

— Кличка, — засмеялся Громов. — Прозвище, вернее. Клички у блатных.

Шитов сел к столу, выпил, стал завтракать. Руки у него дрожали, с Громовым он держался хотя и не на равных, но и не так подобострастно, как Волкова. На портрет, сделанный по фотороботу, он был безусловно похож.

— Ну что? — спросил его Громов.

— Кажется, на той открытой веранде, где ты говорил, но пока еще не наверняка. Сходи, Женя, сам еще раз для верности, а то…

— Что — «а то»?

— А то, что магнитофон-то я загоню, а потом что?

— А потом — электроорган… — Громов беззвучно засмеялся. — Кому, между прочим, загоняешь, когда и за сколько?

— Местному. В среду вечером у той же веранды. Больше трехсот не дает.

— Я не любитель этих распродаж, — сказал Громов более для Никиты, нежели для других, — но искусство, оно, конечно, жертв требует.

Никита прикинул, успеет ли он предупредить Корнеева о предстоящей продаже. Получалось — успеет. С каждой минутой он все более уверялся в том, что судьба их музыкальной группы как таковой Громова мало интересует. Но что же тогда его интересует?

— Какая у Нико коллекция есть — закачаешься! — подмигнул Громов Шитову.

— Это что, — Никита вздохнул. — Вот в последнем номере «Плейбоя» видел я серию снимочков, это да!

— Ого! — Громов заинтересовался. — «Плейбой» у нас в частных киосках не продается.

— У одной журналистки, — небрежно пояснил Никита. — Дача у нее под Москвой. У камина сидели, рассматривали. И обстановочка, и снимки — все вполне.

— Ну что ж, для начала бедному студентику неплохо. Фамилия журналистки засекречена?

Никита неопределенно пожал плечами, мельком, как бы случайно взглянув на Волкову. Он не предвидел поворота с фамилией и хотел выиграть время. Сноска на Волкову могла обозначать общепринятое недоверие к женскому языку.

— Я — могила, — быстро сказала Волкова, с интересом слушавшая Никиту.