— Ну, бери гитару, сыграй, — сказал Громов. Он опустил затылок на мягкую диванную спинку, прикрыл глаза.

Ударила первая минута еще одного «островка совпадения». Никита должен хорошо, по-настоящему сыграть. Кто б ни был Громов, сейчас он отбирает в свою бригаду музыканта.

— Я для начала сыграю одну очень старую песню, шеф, — серьезно сказал Никита. — Там есть где гитаре разойтись. А уж потом из последних шлягеров.

Громов кивнул, не размыкая век. Никита подумал: волей-неволей он тоже от многого отключился.

Старая-престарая песенка «Сиерра-Чикита», наверное, потому и давала разгуляться гитаре, что родилась в Латинской Америке, в краях, для гитары родных. Никите в детстве еще ее напевала тетка Ирина, а тетка тоже запомнила «Чикиту» с молодости, вот какая это была старая песенка.

Все, что играл, Никита играл по слуху, но гитара его говорила не только однообразными, на все случаи жизни, аккордами. Когда однажды его услышал на вечере самодеятельности приехавший с концертом на заставу известный гитарист, он не поверил, что Никита играет и сочиняет самоучкой. Гитарист сказал, что Никите непременно надо учиться, дал свой адрес, велел явиться к нему после демобилизации.

Ему Никита тоже играл «Сиерру-Чикиту». С тех пор он ее еще усовершенствовал и очень гордился теми тактами, где эхо катилось в горах…

«…я сам бы змеей свернулся в лассо, цокнул копытом, чтоб только увидеть твое лицо, Сиерра-Чикита…» Это была мужская песня, песня тоски по родине, не какая-нибудь сладкая серенада. «Тысячу лет, тысячу лет катится эхо…»

— Добро, — спокойно проговорил Громов. — Годишься.

Он оборвал Никиту, даже не дослушав это самое прыгающее по камням эхо. Только секунда, но секунда все же понадобилась Никите, чтоб сдержать чувство обиды и удивления. Черт возьми, он же играл по-настоящему!

Глаза Громова были трезвы и холодны. О чем угодно, оказывается, он думал, только не о музыке. Может быть, даже не о бригаде. Если б думал о концертах, хоть на двух-трех модерновых песенках должен был еще Никиту проверить.

Никита сидел молча со своей неоцененной гитарой и ждал. Громов думал о чем-то, думал. Встал, прошелся по номеру, подсел к столу, посмотрел на Никиту.

— В городе у тебя кто-нибудь есть? — спросил он.

— Есть одна старуха.

— Местная?

— Москвичка. С матерью дружит. В институте преподает. Только не знаю, найду ли адрес. Вроде затерял.

Громов спросил о матери, об институте, о том о сем. Легкими вопросами-касаниями он как бы определял для себя Никиту. Пунктиром контур набрасывал. Набросал. И клюнул в сердцевину.

— Ну и какую же ты себе цель в жизни ставишь? Учителем, значит, в село? Бывшее Большое Бесштаново, ныне Заря Коммунизма?

— Приспичит — так и в Бесштаново пойдешь, — сердито отозвался Никита, одевая гитару самодельным футляром. — А цель… Какая может быть цель? Пенензы, пиастры и прочие тугрики. Деньги нужны, шеф! — сказал он резко, разделавшись наконец с гитарой. — А кто говорит, что они, дескать, не нужны, тот врет. Это только моя мамаша богоданная в духовности погрязла. Она вот этого всего, — Никита обвел рукой высокую комнату, красивые вещи, балкон и море, — сроду не видала и не увидит.

— А ты бы провел среди нее разъяснительную работу, — посоветовал Громов. Никиту он слушал и рассматривал с вниманием. — Она ж не старая еще? Ты на нее похож?

— Проводил! — с надсадкой сказал Никита. — Втолковывал. Князья, мол, Мышкины нынче не в моде. Особливо если они в юбках, так их называют просто идиотками. Другие учительницы, какие ни на есть, подарки получают, а то и путевочку. А моя дура сидит на своих грошах, как квочка…

— Гроши, гроши, грошики… — вздохнул Громов, откидываясь на спинку стула и постукивая по столу пальцами вытянутой руки. — Кругом лежат грошики, надо только уметь их взять. Ну, а ты чем подкрепляешься?

Никита коротко, мельком оглянулся на дверь. Громов заметил его движение.

— Встань, запри, — разрешил он. — Но вообще-то ко мне без стука не входят.

«Дай срок, войдут». — мысленно пообещал Никита. Но это мысленно, а так-то он наклонился, развязал глотку тощему рюкзаку, извлек из него конверт, а из конверта фотографии и совершенно движением полковника Новинского метнул их, как карты, перед Громовым на столе. Он долго дома репетировал это движение.

— Прелестно! — одобрил Громов, перебирая фото. — Прелестно! Я так и думал. Если не алкоголь, а у тебя для алкаша морда свежа, значит, женщины. Ну и как? Дорого тебе обходятся эти цыпочки?

Никита рассердился:

— Ни хрена мне не обходятся эти цыпочки! Есть, которые еще и приплачивают. А тебе тоже не черта психологическими тестами заниматься, берешь в оркестр — так бери, а то я, пожалуй, и пойду, мне рассиживаться некогда.

— Беру, — без обиды и без шутки сказал Громов. — Беру тебя в оркестр. И чтоб не ныл, на тебе четвертак авансу. — Он достал из кармана пиджака пачку аккуратно согнутых пополам бумажек, отделил и протянул Никите двадцать пять рублей.

Никита поколебался было, но не смел скрыть радости. Не взял, а почти что ухватил бумажку.

— Видел я здесь у двоих ремни на джинсах потрясные, — сообщил он. — Спросил, говорят, на базаре кустарь какой-то делает. Я, пожалуй, оставлю у тебя пока свое барахлишко да подамся на базар, а?

— Ну, ясное дело, — Громов понимающе покивал. — Где цыпочки, там и тряпье. Позавтракаешь со мной, — сказал он чуть строже. — Познакомлю с Шитовым. Он — на баяне. Есть еще местных двое. Кажется, есть, — поправился Громов.

Никита чувствовал, что обо всем, связанном с оркестром, с концертами, Громов говорил без всякой заинтересованности. С Никитой и о Никите он говорил с безусловным интересом, но если не оркестр, то зачем ему Никита? И о чем он все время напряженно думает?

— Да ты не волнуйся, — сказал Громов Никите из зеркала, причесывая щеткой перед трюмо густые прямые волосы. — Четвертак твой при тебе останется. Сегодня я угощаю.

— Ну, коли так… — Никита повеселел, спрятал полученный аванс в задний карман джинсов, пятерней расчесал свою шевелюру и сказал: — Я готов, шеф.

В ресторане «Чайка» на открытой веранде крышей был виноград. До синевы темная, тяжелая зелень не пропускала горячего полуденного солнца, редкие зайчики, пробившиеся сквозь переплетение побегов и листьев, мерцали, как оранжевые огоньки.

Темные, непрозрачные, тугосбитые подвески Никита принял поначалу за фонарики, удивился бессистемному их расположению и, только подойдя вплотную, узнал виноград. Виноградные кисти свисали и зрели на его глазах. Вот они, уже темно-сизые, как вишни, не в бумажных пакетах, не в ящиках, а просто на лозе.

— Что, брат, здорово? — спросил Никиту наблюдавший за ним Громов, когда Никита замер, задрав голову.

Никита оторвался от винограда. Ему не надо было прятать своего восторга, выпал еще один «островок совпадения»: Никита Сорокин тоже в первый раз в жизни видел бы живой, несрезанный виноград.

— Здорово! — сознался Никита.

— Вот и надо, милый мой, летний сезон на юге проводить, а не в Клязьме твоей лягушек распугивать.

За столиком у самых перилец, ограждавших веранду, сидела Волкова, но не одна. Рядом с ней сидел пожилой человек в добротном, но отнюдь не парадном костюме, к тому же темном, не подходящем ни к сезону, ни ко времени дня. На босых ногах пластмассовые сандалии, сорочка аккуратно выглажена, без галстука, расстегнута на одну пуговичку. Лет не меньше пятидесяти, приехал недавно — загар его не коснулся. Руки большие, разработанные, немало потрудившиеся на своем веку.

На его широком добродушном лице выражался тот же восторг, с каким Никита разглядывал виноградную гроздь, только это выражение, вполне соответствующее юному лицу, лицу пожилому сообщало оттенок едва ли не глуповатости.

И уж до трогательности неуместна была маленькая белая розочка, сорванная с вьющегося куста. Из таких роз Никита видел в городе беседки, ограды, аллеи. Что городу на море белая розочка? Полевая ромашка на лобачевских задворках.