Никите очень хотелось навестить тетку Ирину, но до поездки в аэропорт нечего было об этом и думать. А сегодня в плане Шитов. Он просил, настоятельно просил «прийти поаккомпанировать», манил, хвалился хорошим коньяком. Он был честно одержим своей беспочвенной мечтой о певческой карьере и уже дважды, с вариантами, рассказал Никите о своем успехе в Ленинграде.

Как все одержимые, он складно врал. Никита принимал на вооружение уменье, с каким можно использовать верные, действительно бывшие подробности, чтоб обойти никогда не существовавшее основное событие.

Никита чувствовал, что Громов не поощряет сближение нового гитариста с Бароном. Одного этого достаточно, чтобы сблизиться с Шитовым. Тем более, это было нетрудно. Нужно только не отказывать Шитову, который жаждет, добивается возможности работать с аккомпаниатором. Гитара осталась у него со вчерашнего вечера.

Никита оделся. Пуст был пляж, чисто море. На свободной поверхности его отчетливей виднелись буйки. Флажок справа, темный на ярком небе, чем-то напоминал одинокого мартына, сидящего на волнах.

Солнце не коснулось еще горизонта, но лучи его заметно ослабли. В небе стояли два легких длинных облачка. Таких легких, что они терялись, не были видны, пока за них не зашло солнце. Скрыв солнце, облака зарумянились. Они стояли косо над морем и, подсвеченные, стали странно похожи на длиннокрылых розовых журавлей. От них порозовело и небо, а море, хотя по нему все так же шли небольшие пологие волны, становилось все ровнее, все серебристее и спокойнее.

Молоденький месяц за эти дни окреп. Он напоминал сочный ломтик дыни. Только отрезали его неровно, верхний усик острей и длиннее нижнего.

Никита нехотя отвернулся и побрел от моря. Всегда не хотелось от него уходить. На него всегда можно смотреть. За вечность повторилось ли, было ли оно хоть миг неизменным?

Кипарисы, плакучие ивы и две пальмы на берегу стали темнее и больше. Яркий свет дня их слепил, а теперь они набухали густым цветом, и на отдыхающем небе резко очерчивались их величественные контуры.

Выйдя за ограду пляжа, Никита вступил в город, не помышлявший о закате, заходе, конце дня. Здесь не день кончался, здесь начинался долгий, под развлечения отведенный вечер, а впереди была еще ночь, много чего было впереди.

Как петухи, пробовали голоса оркестрики; в ресторане «Чайка», где Никита познакомился с живым виноградом, в густой зелени листьев вспыхнули первые лампочки…

Шитов снимал комнату в старом двухэтажном особняке. У него был отдельный, с улицы, вход, чем он очень гордился, и даже две маленькие колонны у дверей. В комнате пышная постель, мягкий диван, большое трюмо. Все почти как у Громова.

В первую встречу их в этой комнате Шитов сказал, что зеркало даже лучше, чем у Громова. Гостиничные зеркала, вообще современные зеркала часто искажают.

В первую встречу Никиту Шитов встретил в махровом купальном халате, надетом поверх брюк и рубашки. Пояс с кистями, руки в карманах. А вот туфлями подходящими он не разжился, да и вместо купального халата больше бы подходил атласный или шелковый с бархатными отворотами.

Но Шитов и в купальном чувствовал себя достойно, и Никита оценил его жилье и наряд.

— Ни себе чего! — сказал он, оглядываясь. Позволил себе даже пощупать покрывало на кровати с пышными, под накидкой подушками. — Тебя, в общем, по шерсти Бароном прозвали, а?

Шитову понравилось. Против Барона он тоже не возражал.

Аккомпанементом Шитов остался чрезвычайно доволен, пел он перед зеркалом, — артист, да и только. Он был счастлив вчера.

Сегодня Шитов встретил Никиту в том же халате, и гитара расчехлена, однако ж — Никита сразу это почувствовал — атмосфера в комнате была другая.

Во-первых, Шитов был навеселе и, надо думать, выпил сегодня не те пятьдесят — семьдесят граммов, которых не хватало в стоявшей на столе откупоренной бутылке коньяка. Кое-как вскрытые рыбные консервы, белая булка, колбаса, нарезанная в магазине, с неободранным целлофаном.

— Что ж ты? — Никита обиделся. — После выпивки не пение, ты не какой-нибудь Ваня с Пресни. Музыкант. Должен понимать.

— Садись, Нико, — широким жестом пригласил Шитов. — Ну, не пойдет, так не пойдет, что делать. Я сегодня не в настроении. Давай выпьем. Выпили по граненой стопочке.

— Ты уж давай это, будь в настроении, — закусывая колбасой, сказал Никита. — Завтра гастроль начинаем. Как там с динамиком?

— Достал я тебе динамик — зазвучишь.

Шитов сразу налил по второй и выпил, не дожидаясь Никиты. Он был нервен, бледен.

— Ты у Жени был? — спросил он, хмелея на глазах.

— А как же! Шеф слушал, одобрил.

— Обещал тебе что-нибудь?

— Не то слово! Дал! Четвертной авансу дал! С таким не пропадешь.

— А мне вот обещал… — злобно и горестно сказал Шитов. Посторонний человек по бледному лицу его не подумал бы, что Шитов пьян, но Никита видел его не в первый раз и чувствовал, как нарастало в нем опьянение. — Мне обещал, а вот теперь ничего, и только я в долгах и в путах. Уже собственный «маг» свой продать не могу.

— Но ты ж продаешь, — успокаивающе говорил Никита, налегая на колбасу.

— Да, продаю! И за четыреста, а не за триста продаю! Но не в этом дело. Не в этом же дело! — с тоской проговорил Шитов, Никита подумал, что он, может, и много выпил, но не пьян. Он только очень взволнован.

— Да продавай ты на доброе здоровье, — добродушно сказал Никита. — Что ж ты думаешь, я шефу про сотню твою несчастную капну? Да на туда мне эта сотня. У шефа денег ого, сам видел.

— Про сотню не говори, — совершенно трезво спохватился Шитов. — Он отберет. Я ему должен.

— Будь спок, — заверил Никита, потянулся, взял гитару, подтянул колки, стал струны пощипывать. Вот и появилась у них с Шитовым тайна от Громова.

Шитов долил Никите, налил себе. Видимо, что-то произошло у них с Громовым. Шитов никак не мог мыслями от него оторваться.

— Я знаю, когда он меня запрезирал, — говорил Шитов. Коньяк он пил как самогонку, залпом. Тут уж не до широких бокалов, тут стопки граненые в самый раз. — Он меня запрезирал, когда я собаку убил.

— Ну это уж не туда Серка пашет, — усомнился Никита. — Что б такой потрясный парень из-за пса… Дорогая, что ли, была? Его собака?

Никита поддерживал разговор до крайности лениво, ничего ему это не интересно, ни собаки, ни ихние ссоры, да ведь нельзя же просто дохлебать коньяк и уйти. Как-никак товарищи.

— У одного его знакомого я… Случайно, — наскоро объяснил Шитов. — Тут не в собаке дело. Я от этого страшно расстроился, с собой даже не совладал… Вот он за что.

— Он — кремень! — уважительно подтвердил Никита. — За него я бы и чокнулся.

Чокнулись. Никита пригубил, Шитов выпил. За гостем он уже не следил. Он думал и говорил только о том, что его угнетало.

— Ни во что не ставит! Он и меня и Инку ни во что не ставит. Ему только Иван да Иван. Иван — культура да Иван — связи. А что этот Иван без меня?

— Тоже мне прозвище! — Никита поморщился. — А про связи ты зря. Блат все решает. Вот у нас в институте…

— А что блат без меня? — выкрикнул Шитов. — Я — в центре, а Женька…

И вдруг, услышав это имя, неуважительно произнесенное им самим, Шитов примолк. Сразу обнаружилось, какой он хлипкий и пьяный. Хмель все-таки овладел им. Он долго и безуспешно пытался управиться с сигаретой и спичкой.

Никита без опаски опорожнил свою стопку на ковер под столом, помог Шитову закурить и сказал, что ему пора — хозяева рано запирают, да пока доберешься…

На прощанье они целовались, обнимались, клялись — все, как положено. Шитов порывался снять халат, проводить лучшего друга, но Никита со всей силой убеждал и убедил, что в таком виде Шитову никак нельзя показываться на улице.

Это была истинная правда. Милиции, даже по самому ничтожному поводу, беседы в отделении при закрытых дверях, даже самой короткой, Громов испугается, может сорваться, раньше срока уйти.

Выйдя от Шитова, Никита постоял некоторое время, подождал, не увяжется ли тот за ним. Нет, дверь не открывалась.