Бабаян только что высказал Вадиму опасение, не привез бы профессор картинку подешевле, иди потом собирай экспертов, доказывай. Он, как и Лобачев, не сомневался, что колосовская икона ушла именно к Качинскому: очень уж много совпадений.

А Лобачев сказал, что все, конечно, возможно, но он надеется найти на иконе одну примету.

Приняв из рук Качинского небольшой образ, без богатого оклада, без стекла, Вадим посмотрел на скорбный блеклый лик изображенного на нем старика, а потом повернул икону тыльной стороной.

Через черную от времени доску шла глубокая свежая царапина, след от дурацкого шитовского камня.

«Ну, авось да не опростоволосимся, — с надеждой подумал Вадим. — Нет худа без добра, спасибо собаке».

— Вы что, думаете, это не та икона?

— Я не думаю этого. Я знаю, что это та икона. Ну что ж, подписывайте акт о добровольной выдаче.

Качинский был сейчас положительно весел.

— Боже, какая с меня свалилась тяжесть, товарищ Лобачев! В моем доме — краденое. Это же чудовищно! — говорил он, запирая на замок опустевший портфель.

И это чувство облегчения, которого он не скрывал, взволнованная готовность идти навстречу вопросам, торопливое возвращение образа напомнили Лобачеву деловитое стремление Иванова скорее подставить себя под колосовское дело.

«Чему ты уж так рад? — размышлял Вадим. — Ты должен волосы на себе рвать, в сущности, тебя обокрали. Ты сказал, что заплатил бешеные деньги. Так спроси меня, нет ли какой-нибудь возможности с обманщика, жулика эти деньги взыскать…»

Качинский и прощался почти весело.

— Да, мы с вами сегодня изрядно потрудились, — задумчиво ответил Вадим, подписывая пропуск.

— Если нужно, всегда к вашим услугам!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

А Ирина вправду совсем забыла о просьбе Вадима относительно иконы в коллекции Качинского.

Вернее, даже не так. Вернувшись с юга, она спросила однажды профессора. С шутливой гордостью он ответил, что всю коллекцию отдаст, а последнее приобретение оставит. Ирина сказала, что у хоббистов последнее — всегда самое дорогое. На том у них и окончился разговор.

Но на следующий день решился вопрос, точнее, Ирина наконец решилась лечь в больницу. Чувствовала она себя отвратительно уже давно, беспокоила откуда ни возьмись появившаяся болезненная лимфатическая шишка под правой рукой.

Ей настойчиво посоветовал лечь профессор, у которого она консультировалась. Ее уговаривала Галя. Уговорил ее единственный врач, ее врач, которому она верила, — Михаил Николаевич.

— Ложись, мать, — сказал он попросту. — Никуда не денешься. Ну, обследуют. Может, и поскоблят. Колено ты свое стойко обороняла, так ведь там хромота постоянная могла грозить, а шишка-то эта — плюнь, и нет ее.

От него первого услышала она об операции. Да уж будто бы она и сама не понимала… Теперь все простые смертные — не только бывшие медики — все «Здоровье» читают, все всё понимают.

Защищалась она от скверных мыслей разумным высказыванием, кажется, Блохина: от сердечно-сосудистых заболеваний людей умирает в два раза больше, чем от рака, но боятся их в два раза меньше.

Между прочим, глагол этот «боятся», само это слово, увиденное в газете, подхлестнуло и укрепило Ирину более всех дружеских убеждений. Утешать ее никто из знакомых не решался, характер Ирины Сергеевны был хорошо известен. Что-что, а ни трусливой, ни разболтанной она никогда не была.

Словом, ехать так ехать, сказал дрозд, когда кошка потащила его за хвост из клетки. Хвала незабвенному Сэму Уэллеру.

Этими словами она и встретила Вику, которая приехала проводить ее в больницу.

— Вот у вас можно учиться, Ирина Сергеевна, — одобрила ее Вика. — У вас воля всегда в кулаке, а это главное.

— Ах, девочка моя, — задумчиво усмехнулась тогда Ирина. — Как бы хотелось мне знать, что в жизни главное. Ваську вот в надежные руки я устроила. Наверное, это и есть главное.

— Мог бы какой-нибудь месяц и у меня прожить, — непреклонно сказала Вика. — Ничто бы ему не сделалось, вашему Ваське.

Вика была несколько обижена тем, что Ирина не доверила ей кота.

— Викочка, — Ирина подала ей крохотный деревянный флакончик, — мне соседка привезла из Закарпатья, тут розовое масло. Возьми, детка. Я только сегодня вспомнила, что никогда никаких игрушек тебе не дарила.

— Спасибо, Ирина Сергеевна, — серьезно поблагодарила Вика, пряча флакончик в портфель. — Я заходила как-то в «Москву», там их много, два семьдесят пять стоит. У меня с собой денег не было…

Уже в больнице Ирина, посмеиваясь про себя, несколько раз вспомнила этот злосчастный деревянный флакончик. Она-то думала, что дарит оригинальную вещицу… Не однажды у нее так получалось в жизни. Думаешь, делаешь что-то важное, а на поверку — два семьдесят пять…

Между прочим, больница, которой Ирина так не хотела — она же никогда не лежала в обыкновенной гражданской больнице, она знала только фронтовые госпитали, — пришлась ей странно впору и кстати.

Первую же ночь она спокойно там проспала. Не признавалась себе самой, но огромным облегчением оказалось право не стараться хорошо выглядеть, не поддерживать оживленных разговоров, ни о чем не думать, ничего не решать.

Все решалось уже не ею, помимо нее. Она испытывала чувство благодарности к людям за то, что ее никто не тревожил. Она душевно и физически сгорбилась, и в теплом, скрывающем согбенную спину халате подолгу, с удовольствием сидела у окна, глядя в предзимний сад, на облетевшие мощные черные деревья. Слабость телесная, если ты имеешь право на нее, может быть даже приятна. Вот странно.

Ей давали что-то успокоительное, опухоль под мышкой беспокоила ее гораздо меньше. А нога и вовсе притихла. Поняла, наверное, что сейчас не до нее.

Было еще одно, что временами делало Ирину почти счастливой. Из далеких молодых лет к ней всплывало ее прошлое. Воспоминания становились порой такими объемно-вещественными, что оттесняли ныне сущую жизнь, порой она затруднилась бы определить, что более живо и в чем подлинно жива она. Да и нужно ли было это определять? Слава богу, никто с нее этого не спрашивал.

Так и училась она жить в двух измерениях — нынешняя, в теплом удобном халате, и прошлая, на далекой, но тоже нынешней войне, когда еще был Костя.

Нельзя сказать, что минувшее проходило перед Ириной. Это Ирина все глубже и глубже погружалась в него.

Как же все началось? Не война, а они с Костей на войне.

…Началось все недалеко от Москвы. Еще было холодно, и хотя на солнцепеках вокруг деревьев ширились лунки, по ночам мороз, Ирина никак не могла отогреться после страшной первой зимы, когда люди кое-как держались, а сады повымерзли.

Полк наступал, но продвигались они медленно, трудно; в тот день заняли оборону на опушке березовой рощи, перерезанной широкой просекой с линией высоковольтной передачи. Перед рощей открывалось поле, полого подымавшееся на холм с купой деревьев, казавшихся необыкновенно высокими на фоне мутноватого белесого неба. Линия горизонта по обе стороны высотки была точна и пустынна: белое поле и сизое небо. Похоже, за высоткой земля обрывалась в неизвестность.

Однако никакой неизвестности за высоткой не было, а были там немцы, и били они по рощице непрерывно. Разрывы ложились пока далеко за цепью, очевидно, немцы не предполагали, что «рус иван» висит уже у них на пятках. Но методический этот тупой огонь действовал на нервы, и странно угнетало именно то, что рвутся снаряды за спиной, словно напоминая — батальон отрезан от тылов, а может, и от всего полка.

Послышался шорох. Все в овраге зашевелились, вытянули шеи, как зайцы. Весь в снегу скатился в овражек солдатик-башкир из пульвзвода.

— Второй номер ранен, место открытый, пулемет нельзя брасай, раненый нельзя брасай, что делать, не знай, приказ, давай.

Услышав о раненом, Ирина насторожилась. Все остальное ее не касалось. Все, кроме раненого.

— Давай веди, — сказала башкиру Ирина и полезла из овражка.