Вошли они оба молча. Вадим прошел за стол, из-за которого и вышел. В ящике дожидалась консультации книга, но похоже, что в ней отпала необходимость. Весьма вероятно, разговор завяжется.

Теперь их разделял стол. Как ни старался владеть собой Качинский, перед Лобачевым сидел совсем другой человек. На часы он уже не смотрел, никуда не торопился. Он трепетно ждал.

— Значит, в Третьяковской галерее вы не были давно, — в утвердительной интонации повторил Лобачев фразу, прозвучавшую здесь четверть часа назад.

— Забыл, когда там и был, — с готовностью подтвердил Качинский.

— Тогда скажите, когда вы встречались с Ивановым? Не считая, разумеется, сегодняшней встречи.

По правилам ведения допроса, Лобачев не имел права в разговоре с сидящим перед ним человеком утверждать, например, что арестованный Иванов на него показывает. Но поставить перед Качинским заданный только что вопрос он имел право. Ответ мог быть двояким. Можно было ответить, что с Ивановым — а кто такой Иванов? — профессор вообще не знаком, а соответственно, никогда с ним не встречался.

Но, по всей видимости, это была бы ложь, и Качинский лгать побоялся.

Он начал вспоминать. Ему хотелось ответить как можно точнее, он торопливо сопоставлял какие-то даты.

— Это было весной, в самом начале мая. Точно день, убейте, не помню.

Дня он мог не запомнить, в этом ничего невероятного нет. Ориентировочно время указано точно — дни колосовского ограбления.

— Вот что, Леонид Яковлевич, — сказал Вадим. «Пусть будет ему имя и отчество, пусть успокаивается, а то от перепугу все перепутает так, что до истины не доберешься. Истерика допрашиваемого следователю не помощник». — Вот что, Леонид Яковлевич, все-таки придется нам с вами кое-что записать. Порядок есть порядок, а вы, вероятно, сможете дать кое-какие показания по одному интересующему нас делу.

Вадим вынул из ящика уже не книгу, а бланк.

На вопросы Качинский отвечал с готовностью чрезвычайной, только что их не предугадывал.

Вадим писал, как обычно, быстро. Качинский следил внимательно за его пером. За годы преподавательской деятельности, надо думать, привык следить за студентами, приблизительно засекать, что появляется на бумаге.

— Вы тесно, семьями, так сказать, знакомы с Ивановым? — не прерывая записи, спросил Лобачев.

— Что вы! — Качинский даже отмахнулся. — Случайная встреча, не более того.

— Случайно встреченного несколько месяцев тому назад человека, к примеру в метро, вы бы не запомнили. Тем более, вы не знали бы его фамилии, Леонид Яковлевич. Встреча ваша не была случайной.

Вопросы становились точнее и строже, однако обращение и голос хозяина кабинета оставались как бы полуофициальными. Вадим видел, Качинский осваивается в новом, неожиданно навязанном ему положении. Из знатного, по любезности зашедшего для консультации профессора он превратился в человека, которому задают вопросы по, надо думать, уголовному делу. Прямо сказать, не простая метаморфоза.

— Так по какому же поводу вы все-таки встретились?

Вадим положил ручку, — закурил, откинувшись на спинку стула и глядя на Качинского.

— Если хотите, курите, — Вадим пододвинул пепельницу.

«Это тебе маленький толчок, напоминание: чтоб закурить, должен спросить разрешения, не в гостях сидишь».

— Ну что ж, помочь вам, Леонид Яковлевич? — предложил Вадим. — Может быть, вы купили у него что-нибудь?

Опять же не было оттенка провокационности в вопросе. Качинский мог ответить отрицательно, но тогда ему пришлось бы убедительно объяснить повод встречи с человеком, от обычного знакомства с которым он только что недвусмысленно отмежевался.

Вадим видел сейчас один возможный для Качинского ход. Профессор мог сказать, что купил что-либо из дефицитных товаров, из-под полы продающихся.

Профессор, возможно, этого хода от волнения не видел. А возможно, попросту опять же побоялся солгать.

Побоялся или не захотел? Неприятные для профессора подробности постепенно наслаиваются, но все-таки будем верить хорошему…

— Купил, товарищ Лобачев, — сказал Качинский. — Честно сознаюсь, купил.

«Особо не надо давать ему успокаиваться. А то сообразит сейчас, что гарнитур для мадам мог купить, и займет круговую оборону».

Любопытно: разумом убеждая себя в том, что сидящему перед ним человеку нужно верить, Вадим с каждой минутой их непростого разговора все более склонялся к уверенности, что пунктирчик «Иванов — Качинский» неспроста родился на свет.

Не дав Качинскому продолжать рассказ о покупке, он перебил его вопросом:

— Вы не догадываетесь, по поводу какой именно иконы мы хотели побеседовать, приглашая вас сюда?

И этот вопрос он имел право задать профессору. И в данном случае ответ не обязательно предполагался однозначным.

Но Качинский ответил однозначно:

— Я же сказал, товарищ Лобачев, честно сознался, купил я у него одну иконку.

Сигарета отложена, все необходимое записано, Качинский ждет.

— Ну, а теперь приходится спросить: знали ли, что икона, купленная вами у Иванова, краденая?

Качинский шумно возмутился:

— Как мог я это знать? За кого вы меня принимаете? Этот молодой человек заявил, что икона принадлежала его деду, а тот умер, нужда в деньгах… Откуда я мог знать?

Теперь Лобачев не мешал ему. Качинский почти выкрикивал свои объяснения. Он даже поднялся, сделал несколько шагов по кабинету, провел ладонью по лбу. Он не играл. Сейчас, второй раз за этот день, ему стало страшно.

Скупка краденых произведений искусства — вот чем ощутимо пахло сейчас в кабинете следователя.

Качинский резко остановился, подошел, снова сел перед молчаливо наблюдавшим его Лобачевым.

— Слушайте, — сказал он. — Это действительно краденая вещь? Это же чудовищно!

— Мы имеем основания предполагать, что эта икона похищена в первых числах мая из дома священника Вознесенского.

Наверное, с полминуты Качинский думал. И решился.

— Это невозможно! — опять почти выкрикнул он. — Я заплатил за нее бешеные деньги, но я не потерплю краденой вещи в своем доме! Я сейчас, я сию минуту привезу вам эту икону. Это чудовищно!

Вадим не мешал ему ни словом и вновь проверял себя, каким видится ему сейчас профессор: наигрыш или человек действительно оглушен?

Мог он не знать, что покупает краденую ценность? Теоретически мог, практически же не мог не знать, что произведение искусства из-под полы не продается. И пока мы не ставим ему вопроса: почему именно ему так просто доверился отнюдь не наивный Иванов? Значит, имелись нити, побуждавшие обе стороны к доверию?

Но об этом позднее. Сейчас не будем отходить от колосовской иконы.

— Видите ли, Леонид Яковлевич… — теперь уже Вадим покосился на часы. Пусть Качинский решит, что они не так спешат вырвать у него эту икону. И пусть подумает, почему они не торопятся. — Пожалуй, на вашем месте самое целесообразное так поступить. Если бы вы сами не приняли этого решения, вам бы все равно пришлось предоставить икону в распоряжение следствия, коль скоро потерпевший ее опознает. А он опознает.

— Нет, нет! Не могу терпеть и дня! Мой дом и краденое — чудовищно!

Машина Качинского стояла на Белинке. Вадим проводил его мимо постового и, перед тем как зайти к Бабаяну, решил побыть, подумать один.

Он все время остерегался, как бы нараставшая по отношению к Качинскому подозрительность не помешала ему быть объективным. Но ему очень не нравилась резкая перемена в поведении, в манерах профессора. Он никогда не верил в то, что под влиянием горя, неожиданности или алкоголя люди могут меняться кардинально. Он считал, что любой, если можно сказать, шок такого рода лишь гипертрофирует, обнажает суть характера.

Профессор с первого часа их знакомства не мог так шумно суетиться, так вскрикивать, так пугаться, в конце концов.

Качинский вернулся в управление молниеносно быстро. У Лобачева был уже заготовлен акт о добровольной выдаче.

Из небольшого черного, с жесткими гранями портфеля Качинский извлек привезенное.