Иванов винился пространно, с подлинной фантазией повествуя о том, как — если объективно! — незначительно его участие в колосовском деле. Вовлек его Громов, поскольку он, Иванов, всегда интересовался иконографией и понимал толк в древнерусской живописи. Слышал о колосовской иконе и картине. Под видом сантехника пройти ничего не составило. Дальнейшие подробности ему неизвестны. А потом Громов просил, Громов умолял продать икону. Да и в самом деле, уж если они ее взяли, так не вешать же обратно? О картине он ничего не знает, Громов сам с ней разделался, а икону, что правда, то правда, он продал, вот и вся его вина, за которую готов нести ответственность. Продал какому-то, кажется, ученому человеку, раньше его никогда не видел и не знает. Встретились случайно в Третьяковке, разговорились и — продал.

— Да, — со вздохом сказал Браславский, когда Утехин зачитал им длиннейшее послание. — Если бы не тяга к древнерусскому искусству, самое время ему в литературный подавать. Четко излагает, собака!

Опознание все равно надо было провести, его и провели.

Трое молодых людей, одного возраста, типа и сложения, были предъявлены Завариной. Иванов стоял в середине.

И тут произошло то, чего не исключал Вадим.

Женщина владела собой плохо. Едва она вошла и увидела своего Сантехника, по ее дряблому, глупому лицу пошли пятна. Лицом она управлять не могла, и сердце было ей неподвластно, началась одышка. Но уж во всем остальном надо было отдать ей должное, держалась она, как Жанна д’Арк, неколебимо решив не выдавать. Кто знает, может быть, этот недурной парень был последней ее надеждой. Влетело же ей в лоб в сорок с лишним лет украситься перманентом.

Она больше ни разу не взглянула на Иванова, повернулась к Утехину, сказала: «Нету здесь его!» — и в лице ее было отчаяние.

Ей невдомек, насколько не нужна Иванову сейчас ее защита.

— Дура! — проникновенно проговорил он, мигом сориентировавшись. — Перед советской властью не надо кривить душой. Признавай, голубушка! Или не помнишь, о чем мы с тобой за чаем договаривались?

Заварина разрыдалась и опознала.

— Сроду не видывал я такого опознания, — сказал конвоир, когда всех участников развели кому куда полагалось.

Что же мы в результате имеем? — размышлял Вадим, едучи домой с этого действительно оригинального опознания. — Иванов охотно принял на себя колосовское дело, ибо оно, в сущности, ничем ему не грозит. По всей видимости, врет, что продал икону незнакомому. Для этого слишком опытен. Если к тому же участвовал в деле с Никольской церковью, а на него показывают трое установленных и арестованных уже соучастников, вполне возможно предположить, пожалуй, даже следует предположить, что адрес, по которому он сбывает похищенное, отнюдь не случаен.

Может быть, адресат не живет в Москве? В общем, неизвестных в этом направлении пока еще хватает… Но на следующем допросе Громову придется уже много труднее. Он недаром упорно прятал четвертого, пытаясь свалить на Шитова все, в том числе и сбыт.

Вадим приехал домой много раньше обычного и надеялся, что вечеру конца не будет, потому что и Галя и Маринка были дома, и поскольку не ждали его, то обрадовались, как будто он издали-издалека вернулся неожиданно. Только пятый час.

— Удрал, — обреченно сознался Вадим, разоблачаясь в передней. Маринка упорно именовала ее холлом.

Растет эта Маринка! Уже с Галю. Пора бы и перестать — кому они нужны, эти стегалы, разве что в баскетболе.

За обедом обсуждали, как лучше провести по трамвайному билету, так сказала Маринка, выигранный сегодняшний вечер.

Окно было приотворено, слышен был ветер, уже по-осеннему густой и хмурый. Но это ничего. Все равно позднее, когда вся программа с участием Маринки будет исчерпана, Вадим с Галей выйдут перед сном пройтись. Это так хорошо — после холодной ветреной улицы вернуться в теплый, недоступный непогоде дом.

— Звонил Кит, — докладывала Маринка. — У него все хорошо, он создает опорный пункт и рассчитывает сдать все контрольные без хвостов.

— Трепач он, твой Кит! — полусердито прервал ее Вадим. — «Он создает»! — передразнил он Маринку. — Что он один может создать? Не вознесся бы он главою непокорной… Больно важен стал.

Галя промолчала. Но в самом молчании ее, в том, что она тотчас не заступилась ретиво за Никиту, Вадим почувствовал, что в чем-то она с ним согласна.

Он решил: вечером без Маринки поговорит с ней о Никите. Галя с Никитой все-таки чаще встречались.

В эту минуту зазвонил телефон. Подошла Галя. По репликам ее Вадим понял, что говорит тетка Ирина. Он не прислушивался. Он думал о Никите. Если по-честному, он немного тревожился за брата.

Никита порядочный парень, из него формируется неплохой работник, хотя до любого из опытных инспекторов ему еще очень далеко.

Не слишком ли легко ему все дается? Это очень опасно, когда культура, знания, опыт даются легко…

Потом Вадим невольно прислушался к разговору Галины и оглянулся на нее. Галя в чем-то настойчиво убеждала тетку Ирину и крепко разглаживала ладонью обои над телефонным столиком. Этот жест появлялся у нее, когда она волновалась.

— Сейчас, — сказала Галя. — Тетя Ира, сейчас!

Резко обернувшись, Галя протянула Вадиму трубку, а сама отошла к окну и стала спиной к Вадиму, к Маринке, к дому.

— Вадим, — услышал он низкий, немного протяжный голос тетки Ирины. — Извини, мой хороший, но я совсем забыла передать тебе то, о чем ты меня спрашивал. Ты извини, ради бога. Но с этим переездом всякие хлопоты…

— С каким переездом? — спросил Вадим. — Откуда ты говоришь? Алло, тетя Ира? — окликнул он, потому что трубка на долю минуты примолкла.

— Так я же в больнице, Димушка, — послышался опять ее голос. — Так вот слушай, мне отсюда долго неудобно говорить. То произведение искусства, о котором ты меня спрашивал, надо думать, находится по-прежнему у моего начальства. Я долго не могла с ним к месту поговорить. Он очень занят. Собирается за границу. Я больше не могу говорить, Димушка, я потом как-нибудь, привет всем, всем, всем…

Она отъединилась. Вадим медленно положил зуммерившую трубку. От телефона он отошел со странным чувством не до конца осознанной, но тяжкой и все нарастающей вины. Спина Гали и примолкшая Маринка, тишина, внезапно воцарившаяся в полной женского щебета квартире, — все подтверждало его вину.

Никита еще там, на юге, говорил, что тетке плохо. Совсем недавно Галя сказала, что ее кладут в больницу, а он не удосужился даже позвонить ей. А ведь и он, и вся его семья большим теплом обязаны этой старой, одинокой женщине.

Она вот помнит о поручении. Из больницы звонит.

— Как это постыдно все-таки, — проговорил Вадим, стоя посреди комнаты, не скрывая своей печали ни от жены, ни от дочери. — Ну, как же я мог забыть? Ты же говорила мне, Галя, что ее кладут в больницу, а теперь она либо подумала, что ты мне не сказала, либо поняла, что я забыл. И то и другое кусок хамства.

Обернувшись от окна, Галя, кажется, хотела сказать что-то резкое, но во всей ссутуленной фигуре Вадима, в глубоко посаженных глазах его было столько сокрушения и раскаяния, что она сдержалась.

Галя вдруг впервые подумала: за недолгие последние годы Вадим необратимо изменился. Странно говорить об этом в его годы, но он просто постарел. Совсем недавно у него были густые волосы, а теперь какие залысины.

Она подумала еще, что, когда достаются ему эти проклятые сложные дела (а это случается так часто и тянется так подолгу), он, в сущности, не отключается. Что бы ни делал, о чем бы ни говорил, он отдален невидимой, но четко ощущаемой стеной непрекращающегося напряженного раздумья.

И сейчас, например, ему больно от непростительного промаха с Ириной, но она ему сказала что-то, о чем он сейчас думает…

Все трое встрепенулись, когда через открытое окно с холодным ветром в комнату донесся короткий зов милицейской сирены.

— Володя, — сказала Галя, взглянув в окно. — Ну вот и телевизор вместе посмотрели, вот и погуляли…