Он посмотрел на часы и сказал:

— Коли так, шеф, то кончай этот завтрак на траве. А то мы тут загораем, а твоя дура, может, уже в аэропорт целит. Черт же меня дернул книгу отдать…

Громов рассмеялся, Но без насмешки. По-дружески рассмеялся.

— Ничего, Нико, — сказал он. — В нашем деле всегда есть какая-то доля и риска, и непредвиденного. А в каком же творческом деле этой доли нет? Но главное, не бойся флажков — помнишь, мы о волках говорили? — не бойся мусора. Флажки — тряпки, а мусор, он и есть мусор… Давай к Каменному! — Это уже относилось к мотористу. — Хотя нет! Давай к последнему волнорезу в нижней. Посмотришь, куда тебе ее привести. — Это к Никите. — Оттуда дальше до гостиницы, но это ничего. Она ждет меня. Она меня до вечера будет ждать.

Моторка развернулась и полетела. Теперь берег был за спиной у Никиты, а перед ним расстилалось огромное синее-синее море, и по этому чистому морю шла моторка, вспарывая его, как нож.

Никита оделся, проверил «молнию» на кармане со львом. Волнорез оказался куда дальше Каменного пляжа. Место здесь было нелюдное, пустынное, берег уступом выходил в море, и домики, уже не городского типа, похожие на дедовский в Ущельной, лепились на круче, довольно высоко над водой. Но с кручи к морю спускалась тропинка, наверное, и здесь жили «дикари» и ходили купаться.

Никита, думавший только о том, как бы ему скорее добраться до Корнеева, то бишь до телефона, и до Волковой (теперь он действительно боялся оставлять ее без присмотра), едва не забыл осведомиться у Громова, где же ему, Никите, ждать его, шефа.

— Лучше у Шитова, — сказал Громов. — Я думаю он должен быть рад твоему обществу. Он тоже трус и истерик. Вот тебе червонец, уплатишь за номер, остальные твои. Все понял? Чао!

Никита был уже на волнорезе. Громов поднял руку, прощаясь, моторист не снизошел, опять взревел двигатель, моторка ушла. Никита остался — наконец-то! — один на просторном берегу, на твердой земле.

Он повернулся и хотел бегом с волнореза, бегом на кручу, все бегом. Обычно у него это запросто получалось, а тут вдруг не смог. Какая-то ватная слабость обволокла каждую мышцу. Хотелось думать, что его с непривычки укачало на моторке, но он понимал, не в моторке дело. Ему всегда представлялось, что нервы — нечто туманное, несоответствующее крепкому, тренированному парню, ан нет…

Далеко не так быстро, как бы надо, взобрался он на высокий берег, но по ровному все-таки побежал легонькой пробежкой. Для утренней зарядки поздновато, однако из молодых мало ли кто и по какому поводу тренируется днем? Никто из прохожих на него не обращал внимания, да, в сущности, это было уже безразлично.

Корнеева Никита нашел сразу, тот велел идти на квартиру. Никита подъехал на такси. Вадима не было. Оказывается, из Москвы прилетел Браславский, привез санкцию на арест Волковой, он и будет ее брать. В Москве Браславский работал над Иваном, очень похоже, кто это действительно четвертый. Сейчас они говорят с Москвой. За Никитой уже посылали в Ущельную, не нашли ни у Громова, ни у Шитова.

— Где тебя носило? — подозрительно оглядывая Никиту, спросил Михаил Сергеевич. — Кит? — проговорил он неожиданно в этой обстановке. — Где тебя носило? На тебе лица нет.

— Да уж носило, — неопределенно отозвался Никита.

Дудки! Насчет сегодняшних приключений откровенничать будем в Москве, если вообще будем. Сегодня ему только не хватало втыка, влета, дрозда от Корнеева.

Только сейчас он вспомнил, какое смешное воспоминание осенило его в лодке. В «Кавказских записках» Закруткина очень здорово сказано, что солдат должен больше бояться командира, чем противника. Есть тут сермяжная правда.

Словом, по его версии вышло, что встретились они по-доброму, хорошему на Каменном пляже, Громов дал ему записку, отвез на последний волнорез, чтоб путаницы не было, и — голубь в небеса!

— Распустил Борко голубей, — сказал Корнеев. — Все теперь голубей пускают. А с запиской отлично! Полагаю, с такой запиской Браславский ее и без санкции тихо-мирно в Москву доставит. Иди в гостиницу; если нервничает, успокой. Громов правильно пишет, после вчерашнего она должна тебе доверять.

— Я ничего не знаю?

— Абсолютно. Можешь сказать, что намереваешься скоро в Москву. Гастроли вроде накрылись, деньги кончаются. Приход громовского человека для тебя неожиданность.

— К Шитову идти?

— Нет, — сказал Корнеев. — Думаю, что нет, — подумав, добавил он. — С Шитовым сами разберемся. Надо, чтоб после девяти вечера тобой тут не пахло. Давай топай в гостиницу!

— А кассирша?

— Кончай этот конгресс! — рассердился Михаил Сергеевич. — Заменили уже твою кассиршу. Давай топай!

Никита пошел в гостиницу, прихватив по дороге у лоточницы булку и сарделек.

В коридоре он по привычке взялся за ручку двери громовского номера. Шалишь! Дверь была заперта. Дежурная по этажу из-за столика в конце коридора окликнула его:

— Молодой человек, вы к кому?

Никита обернулся.

— Или к Громову, или к Волковой, кто дома.

— Громов уехал на двое суток в Краснодар. Волкова у себя.

«Ну да. Ему же нужно отсутствовать, когда моторист уберет ее с крайнего волнореза. Эта дура даже не подозревает, как близко от нее прошла моторка…»

Подходя к номеру Волковой, Никита подумал: неужели и колосовское дело, и Громов, и все, что с ним связано, не научит эту Раису-Инну ничему, как не научила ничему Суздальская колония несовершеннолетних?

Когда он вошел в комнату, на него пахнуло каким то неприятным духом, хотя, казалось, в этом городе, даже в закрытом помещении пахло цветами и морем.

Постель была не застелена. Громова она ждала к вечеру, а без него ей все все равно.

Лежала она прямо на смятых простынях, все в том же платьишке, босоножки сохли на подоконнике в солнечном луче. Ногти на ногах ярко накрашены, босые ступни широко распялены, как утиные лапы.

Она мгновенно подалась на скрип двери и так же мгновенно осела, и на лице снова воцарилось выражение упорного, тупого ожидания.

Только Громов. Ничто другое на свете. Это не шутки, она может убить, если понадеется этим удержать Громова. Если это любовь, упаси судьба от любви!

Идя сюда, Никита размышлял о Волковой с чувством участия. Подспудно ему всегда помнилось: только семь лет между нею и Маришкой. В этой затхлой, нечистой комнате в нем, помимо воли, снова возникла если не враждебность, то брезгливая неприязнь. Он понимал, кто это нехорошо, но не мог преодолеть неподвластного, как тошнота, ощущения.

Никита был молод. Сострадание делает нас лучше, но до сострадания надо дорасти. Молодость умеет сострадать только тому, что оправдывает.

— Где Женя? — спросила Волкова, снова опустившись на подушку, ей, видно, крепко недужилось.

— У тебя хотел спросить, — сказал Никита, раскладывая на столе на бумаге булку и сардельки. По взгляду, брошенному Волковой, понял, что она голодная.

— Вот что, Пенелопочка, — сказал он строго. — Вставай-ка да пожуй!

Она не заставила себя уговаривать, встала, села против Никиты и стала жевать сырые сардельки и отломанные куски булки. Пока жевала, Никита, между прочим, изложил ей свои печальные соображения насчет гастролей и планы насчет отъезда. Она сказала, что Громов к вечеру обещал обязательно быть, а уехал он по делам. А куда, он не докладывается.

Тень прошла по ее обострившемуся, без грима некрасивому лицу. Наверное, вспомнила кассиршу.

Сардельки и булка исчезли у них, как сон пустой.

— Вот что, Инка, ты давай-ка приводи себя в порядок, — посоветовал Никита. — Вид у тебя — отворотясь не насмотришься. Если, как ты говоришь, так, он каждую минуту приехать может.

Каждую минуту мог приехать Браславский, и пусть она будет готова, чтоб он мог тотчас увезти ее. Может Шитов зайти, и черт их знает, какие вообще могут возникнуть обстоятельства.

Совет Никиты до нее дошел. Она оживилась, кинулась умываться, расчесываться, класть краску на веки, на ресницы, на губы. Пощупала босоножки. Босоножки были еще мокрые, но все равно она надела и босоножки, обдернулась туда-сюда.