— Ну что вы, она прекрасная женщина, приветливая, радушная. Слава совсем ее не испортила. Труженица великая.
Я все-таки попросила согласия, и встречу назначили на послеобеденный час.
В городской библиотеке, главной из семидесяти одной библиотеки района, я листала газету «Сельская новь». Каковы повседневные заботы района? В газете они отражены широко: в страдную пору в статьях, зарисовках, очерках рассказывалось о главном — уборке хлебов, тереблении льна, о кормах, которые продолжали накапливать в двадцати колхозах и пяти совхозах района, основное направление которых в этой зоне рискованного земледелия — льноводство и животноводство.
Шли совещания в партийных, советских организациях, посвященные и уборке, и сохранению урожая, осеннему севу озимых, особенно ржи, которые, не в пример яровым, дают более высокие урожаи. Педагоги, учителя обсуждали проблемы воспитания и учебы. Широко отмечался полувековой юбилей льнозавода, работающего нынче по новой технологии, принимая от хозяйств лен соломкой, без вылежки.
Помещались фотографии пошехонцев. Хорошие, умные лица сельских тружеников — механизаторов и доярок. С одного из снимков смотрел пожилой, чисто выбритый человек, в очках, с плотно сжатым ртом, придающим лицу строгое и суровое выражение. Это был житель деревни Оборино, ветеран Великой Отечественной войны и колхозного труда Иван Алексеевич Андронов, недавно отметивший свое столетие. Позже мне говорили, что долгожители в Пошехонском районе не такая уж редкость.
Заинтересовал меня очерк литератора А. Кочкина, посвященный льну. Он печатался с продолжением в нескольких номерах. Автор с любовью, с глубоким знанием дела рассказал об этой поистине золотой культуре, древнейшем народном богатстве, которое бережно сохраняют в районе.
В свободное время ходила по городу. В небольшом павильончике городского базара, где старик топил железную круглую печь, на меня неожиданно глянуло старое Пошехонье.
За Пертомкой, рядом с этим павильоном, стоит покосившаяся старинная лавка с закрытыми откидными прилавками и козырьками. С четырех сторон откидывались они и вверх и вниз, по среднему шву, на них раскладывался и разваливался товар. Когда же торговля кончалась, прилавки поднимали, а козырьки опускали вниз и изнутри запирали. На крыше, тоже на четыре стороны, глядели светелки, украшенные резьбой, в них помещались зазывалы.
Затейливый теремок. Когда-то такие стояли на ярмарках. Каким-то чудом один уцелел, как образец старинной торговой архитектуры.
В павильоне городского базара старик по-хозяйски суетился, топил высокую круглую печь. На обитых жестью прилавках шеренгой стояли весы. Женщины продавали стаканами клюкву, чеснок головками, морковные семена да коврики, сшитые из лоскутков. Когда они приходили, старик им указывал место, где разложить свой товар.
Один из ковриков, похожий поверхностью на чешуйчатую драночную крышу, был сшит из цветных уголков, подобранных с большим и тонким вкусом. Купив его, в общем-то и ненужный, я спросила, как звать продавшую его не старушку, с кем живет, сама ли шьет коврики?
— Одна живу теперь, матушка. Пенсию за колхоз получаю. Прежние пенсии не то что теперь. Моя тридцать шесть. — Она вздохнула и, пряча деньги, спросила, не возьму ли второй. Сказала, что коврики шьет сама. Дочке дают в ателье лоскутки, какие на выброс. — Вон маленькие какие. — Достала розовый лоскуток в пять-шесть сантиметров, сложила его уголком. — Так, уголок к уголку, подбираю. Глаза стали плохи, уж семьдесят пятый год пошел...
— А что же дочка, отдельно живет?
— Своей семьей отделилась. А я осталась в старой избе. Деревня-то наша потоплена. Мы здесь едва успели поставить избу, с краешку, там тогда еще было пусто — нынче настроили. Пожить бы в ней, обиходить, а тут война. Как муж ушел, так больше и не вернулся. Тоскуют в чужой земле его косточки. А я с пятерыми маялась. Теперь вот одна...
Я записала ее фамилию. Она отошла в сторонку, остановилась в раздумье, что-то заволновало ее. Достала кошелек, переложила деньги и снова спрятала в нагрудный карман вытертого, когда-то черного кожушка.
— Что вас беспокоит, Татьяна Николаевна? — я снова приблизилась к ней.
— А что же ты, матушка, записала-то, иль делаю что недозволенное? — В выцветших, мутноватых глазах с красными веками — недоуменье, тревога. Но как деликатно, мягко произнесла слово, вышедшее нынче из употребления: «Матушка!»
— Нет, нет, не волнуйтесь, — успокоила я. — Очень красивый коврик, хочу запомнить, кто его сделал.
Тревога сбежала с ее лица, она вдруг мне поклонилась в пояс и дрогнувшим голосом произнесла:
— Спасибо, матушка. Пошли тебе бог...
Спасибо даже за это малое поощрение...
Так старое Пошехонье глянуло на меня глазами этой труженицы, родившейся в одной из шестисот шестидесяти трех затопленных Рыбинским водохранилищем деревень. Но сохранившей в себе черты ушедшего...
Зима преподнесла один из своих предвесенних сюрпризов. День накануне был яркий, весенний, почки на тополях набухли, запахли. А ночью завыл, заметался ветер. Что он творил, можно было только догадываться. Утром поперек дорог и у каждой преграды лежали выросшие за ночь сугробы. Ветер снова их поднимал, кружил, белым облаком нес до ближайших препятствий, опять бросал, улетая дальше. Все крыши пылили снегом, и над карнизами нависали снежные козырьки.
А сверху посвечивало голубизной и было жгуче-свежо, по-молодому весело, все было начисто подметено, слепило и радовало.
Сопротивляясь ветру, я шла на улицу Войкова, к Галине Алексеевне Каменской. Пропустив незамеченным переулок, в который нужно было свернуть, спросила прохожего, где же она тут живет. Едва я назвала ее имя, он стал объяснять, как разыскать. Вот ведь что значит маленький город: все знают друг друга, особенно когда человек на виду, когда он не только Герой труда, лауреат Государственной премии, но также и член обкома, бюро райкома и депутат райсовета, а значит, постоянно общается с населением.
Серый кирпичный дом, второй этаж, двухкомнатная квартира.
— Я, кажется, не ко времени?
В светлой кухоньке за столом пожилые женщины в теплых пуховых платках.
— Не беспокойтесь, это свои. Старые сыроделы. Вместе работали, зашли навестить, — говорила Каменская, помогая мне раздеваться.
Гости вышли в прихожую. Одна высокая, полная, круглолицая. Другая маленькая, подвижная, как колобок. Они улыбались беззубыми ртами. Разные вроде бы, а что-то в них было общее — тепло, доброта.
— Вы не смотрите на нас. Мы уж наговорились. Здешние ведь. Придем еще раз. — Опи опять улыбались, сердечно, приветливо.
Каменская нас знакомила:
— Смирнова Мария Александровна. — Старушка поклонилась. — И Могилева Варвара Михайловна. Она без малого сорок лет работала на заводе. Мастером-сыроделом была, так же, как я.
— Что зря говоришь, Алексевна! Разве угонится кто за тобой! Всех превзошла. Всегда хорошо работала, а уж теперь...
— Теперь-то как раз и не так, как тогда. Многое изменилось. Старые кадры уходят, а молодежь-то не очень идет на завод... Да что это мы взялись о работе-то? Попьем чайку, потом и поговорим.
— Мы что, Алексевна, иль пойдем? — спросила Смирнова, которая колобок. Но ей не хотелось уходить. В маленьких глазках ее светились и любопытство и желание посидеть еще. Галина Алексеевна тоже это заметила, поняла.
— Куда торопиться. Побудьте еще, мы тут пока потолкуем, а после попьем чайку.
Женщины, не скрывая радости, отправились снова на кухоньку, которая и поныне, как прежде очаг, осталась любимым и самым порой уютным местом в квартирах, где так хорошо посидеть за чайным столом. Я и сама люблю попить на кухне чайку.
В комнате, где мы устроились для разговора, — модная «стенка» с хорошей посудой, с книгами, различными безделушками, вазами — скорее всего, подарки и премии, Большой ковер над диваном, красивая скатерть, пожалуй, немного парадная, мягкие стулья, транзистор и телевизор, цветы.