И верно, белы лицом настоящие ярославны, думала я, глядя на женщину, продолжавшую уверять, что подлее нет народа, чем браконьеры. Как выследят косолапого, так ставят петлю. А тогда убить его без труда, без всякой угрозы для жизни...
— Зверь тот нападает, какой голоден, а у этих какая-то жадеба к убийству. Не то чтобы сами умирали от голода или нуждались в чем. Теперь бедных нет, у кажного книжка. У иных большие тысячи на книжках лежат...
Соседи кивали, слушая: что верно — то верно, бедных нет.
Соглашались и с тем, что лоси стали почти ручные. Пасутся возле деревни, заходят на улицы, совсем не боятся людей. А что касается лесников, те жалятся: все молодые посадки сжирают. Как только деревце дорастет до лосиной морды, они верхушку его срезают будто косой...
Узнала в дороге и о том, что в Гаютине русские печки лепили из глины. И были они прочны не менее, чем кирпичные. Искусство было такое. Теперь никакого печника не найдешь, ищи днем с огнем. Старики печники большей частью вымерли, последние подбираются. Молодежь считает зазорной, грязной такую работу. Да и зачем она им? В новых домах русских печей не ставят, на газ, на электричество перешли...
Попутчица жила не в самом Гаютине, а в деревне, входящей в состав гаютинского колхоза «Россия». Жаловалась, что там, как, впрочем, и в других деревнях той части России, которая нынче зовется Нечерноземьем, особенно остро дает себя чувствовать проблема невест. Как школу кончат, так в город. Гаютинская попутчица так расхваливала свой край, что только, казалось, и жить там и наслаждаться природой, пока еще сохраняющей первозданную чистоту.
А редко ведь это, думалось мне. Чаще всего говорят о таких отдаленных местах — дыра.
— Как вы к себе добираетесь? — спросила я.
— Автобусом. Нынче они регулярно ходят. Вот с рыбинского сойду и на гаютинский сяду. А там всего километров пять. Зима нынче теплая, пройтись одно удовольствие. А как же раньше-то на базары ходили? Нагрузишься кринками с молоком, поставишь их в кошели, по четыре спереди да по четыре сзади. Иной раз не пять, а все десять верст отшагаешь.
— И ты, что ль, ходила? — усомнился попутчик, который вез гостинцы родителям.
— Махонькая была, а и я ходила. С матушкой, с тетками. Помню все, как сейчас. Налоги были тогда, ай забыл? Все несли на базар. Ты нынче-то вон с базару несешь. За всем в магазин идешь... — кивнула, посмеиваясь, на рюкзачок. — А вы приезжайте к нам летом, — она перегнулась ко мне через проход и, не обращая больше внимания на моего соседа, снова начала нахваливать грибные леса и клюквенные болота. — И молочка парного попьете вволюшку, у нас коров не в пример другим, уж через дом-то у каждой семьи корова и телочка. Ну, может быть, через два. Старух много стало, с кормами им затруднение, они посдавали коров.
Несколько лет назад Пошехонье отмечало свое двухсотлетие. Ревнители края копошились в архивах, искали старинные документы, вчитывались в записи летописцев, скупо, но точно отмечавших события времени. Ходили по деревням, записывали легенды, сверяли их с документами, тщательно собирали пословицы, поговорки, приметы, различные заговоры, вещие «колдовские» слова, которыми извеку славилось Пошехонье. Жили они — да и сейчас живут кое-где в глубинах памяти — с древних языческих времен. Однако теряют живую силу, которую вера сообщала словам.
Читала записи, думала, кто знает в наш век научного осмысления явлений природы и жизни, вдруг пригодятся заклинания, раскроют ученые их тайную магию.
Шепчет рыбак, отправляясь на речку: «Встану ранехонько, на утренней зорюшке... Пойду-выйду на реку быструю, на струю серединную, спущу я до дна песчаного... свои сети, снасточки, крючки, мережи, засмоленные фанатики. Стану говорить на них приговоры призывные, заповедные. На крючки иди, рыбка красная, мягкотелая: осетры востроносые, налимы ленивые, стерлядки жирные, белуга — лебедь белая; в мережу — щука востроносая, окунь красноперый, палан серебристый, голавль и язь мягкобокие, плотвичка красноглазая; в сетки мелкотонкие: лещи широкие, тихие, судаки белые, толстые, лини мягкие...» И уж настрой у рыбака особый, сосредоточен он, собрал и направил свою волю на дело. Ах, как часто мы издевались над этими заговорами! Подумать бы, зачем изобрела их народная мудрость? Какую неоценимую службу несли они в поколеньях? Как часто думают, унижая другого, что возвышаются сами. Ан нет, бывает расплата...
Да взять этот заговор: ведь он, помимо всего, — историческая справка: чем, как и какую рыбу ловили пошехонские рыбаки? А как поэтически они воспринимали природу! Каков был эмоциональный их мир! Сколь тесно было общение их с природой!
Нет, не зря потрудились пошехонские краеведы, создавая этот своего рода справочник, отразивший этапы развития края. И то, как в XVII и XVIII веках беглые люди и раскольники захватывали здесь пустующие и, казалось бы, не пригодные для возделывания земли и, заставляя их плодоносить, творили на них поистине чудеса, с точки зрения современной агрономической науки. А потом эти окультуренные и пустующие земли щедро раздавались помещикам. В 1792 году царским указом им было разрешено продавать деревни вместе с крестьянами. В музее я видела старую карту: сколько в это время здесь было деревень — сплошные черные точки. Не потому ли в конце XIX века министр просвещения издал циркуляр о «кухаркиных детях» — так он был прозван. Крестьянским детям закрыли доступ в среднюю школу. Вырос опасный для помещиков конкурент...
Я листала этот отпечатанный на машинке справочник, рассматривала старинные фотографии. В краеведческом музее, созданном на общественных началах, добровольная ревностная хранительница его экспозиций Зинаида Павловна Федотова завела для меня старинный, с узкой длинной трубой граммофон, видно, принадлежавший какой-нибудь из помещичьих семей — их было в уезде в XIX веке тридцать одна семья с землей и без земли, без усадьбы, с одним городским владением — в рост пошли купеческие роды. А облик крестьянина тех времен выразительно обрисовала известная в сороковые-пятидесятые годы исполнительница народных песен Ирма Яунзем. Крутилась пластинка, хранящая голос певицы:
| Лаптишша-то на ем, черт по месяцу плел, Зипунишша-то на ем, решето-решетом, Поясишша-то на ем, что кобылий хвост, Шапчишша-то на ем, что воронье гнездо. |
В уезде, славном своими швецами, ткачихами и вышивальщицами, были и праздничные наряды, передаваемые из поколения в поколение. В музее хранятся их образцы.
Рассказывала Зинаида Павловна и о «странностях» помещика Лихачева, ездившего летом на санях по усыпанной солью дороге, о родственнице богатейшего купца Шалаева, Екатерине Степановне Стойковой, «попрошайке», по прозвищу родича. Он обычно прятался при ее появлении. Екатерина Степановна собирала пожертвования на постройку в городе гимназии и интерната. И тут же Федотова добавляла:
— Нынче в нашем районе восемь средних, шестнадцать восьмилетних и двадцать две начальные школы. А кроме этого, есть школы рабочей молодежи, музыкальная с филиалом в колхозе и сельскохозяйственный техникум. В тридцать первом году открыли. За это время более четырех тысяч агрономов подготовили.
— А сколько в районе хозяйств? — поинтересовалась я.
— Колхозов двадцать да пять совхозов. Сильные есть хозяйства. Вы обязательно побывайте в «Новой Кештоме». Там как раз и есть филиал музыкальной школы.
Двадцать лет отработала Федотова в пошехонском Доме пионеров. Была директором дома. А выйдя на пенсию, с тем же жаром принялась за собирание экспонатов и упорядочение экспозиций пошехонского народного музея.
— А знаете, почему наша главная улица носит имя Преображенского? — спрашивала она и вела меня к стендам, где была запечатлена революционная деятельность пошехонцев. — Вот этот рабочий кожевенного завода и был Сергей Александрович Преображенский.
С фотографии смотрел красивый молодой человек с умным, проницательным взглядом.