Днем я попытался было снова пройти в столовую, выпил даже чашку кофе, но мне стало не по себе, и я предпочел также остаться лежать в постели.
Ночь прошла сносно, качка стала меньше, да и вообще жаловаться на нее не было основания – море было сравнительно недурное, – и будь наш пароход побольше, да имей он получше ход, мы должны были бы считать наш переход самым удачным.
На второе утро, в понедельник, с 9-ти часов, показался вдали берег, море совершенно успокоилось, все вышли наверх, стали завтракать, а к 12-ти показался Нью Кастль, но подход к нему тянулся бесконечно. То мы стояли часами на месте, то тащились черепашьим ходом между рядами судов и только к 4 часам пристали к берегу. Начались бесконечные формальности, в которых и тут нам помог наш милый пастор, шепнувши кому-то на ухо кто мы такие. Нас выпустили первыми после Британского Консула в Москве Вудропа на берег или вернее, в таможенный пакгауз, у входа в который нас встретил опять-таки русский Консул де Колонг, в сопровождении молодого бывшего лицеиста Мартенса. Они помогли нам пройти через игольное ухо невыносимых формальностей, бессмысленного допроса, доведенного до таких мелочей, что смысл их просто не поддается уразумению. Например, меня допросили сколько у меня с собою денег, пересчитали мои 58 фунтов, записали их номера и адрес Стокгольмского банка, в котором я их приобрел.
Консул достал нам с большим трудом комнату в гостинице, грязной, закопченной угольною копотью, с нетоплеными комнатами и дымящим камином в столовой. Мы побродили после обеда по городу, полюбовались на вокзале и на улице внешним видом невероятно распущенных и неряшливых солдат, до мельчайших подробностей, напоминавших нашу «красу и гордость революции», и с 9 часов были уже в кровати, предварительно обогрев ее горячим кувшином. Как не схватили мы простуды или чего либо еще горшего в этой обстановке – неизвестно.
На утро мы встали рано и выехали в Лондон скорым поездом в прекрасном вагоне, и были на месте около 5-ти часов. Это было 10-го декабря.
Две недели, проведенные в Лондоне, до 22-го декабря, были началом того политического разочарования, которое усиливалось с каждым днем, принимая все более и более ясное очертание, и привело меня, наконец, к состоянию беспросветной, тупой безнадежности и к сознанию, что жизнь должна неизбежно обратиться в какое-то бесцельное прозябание и молчаливое ожидание просто роковых событий. В такое состояние, при котором видишь с очевидной ясностью, что предпринимать что-либо, говорить о чем бы то ни было, убеждать людей в том, что они должны делать в их собственных интересах – совершенно бесполезно.
Вас никто не слушает, Вы всем неприятны, и на все Ваши аргументы или просто молчат или кивают один на другого, а все, в сущности, солидарны между собой в одном – ничего не делают и только говорят, говорят в угоду толпе, закрывая себе глаза на печальную действительность. Впоследствии пришлось убедиться даже в худшем, – в сознательной или бессознательной поддержке советской власти культурным Миром, на собственную погибель.
Мое Лондонское пребывание началось с утра вторника, 11-го декабря, визитом к исполняющему обязанности русского Посла К. Д. Набокову.
После выражения радости о том, что я жив и спасся из рук большевиков, Набоков прочитал мне, только что полученную от В. А. Маклакова телеграмму, в которой упоминалось мое имя. Маклаков сообщал ему, что через 3 недели собирается в Париже мирная конференция и что его главной задачею является теперь – добиться участия Poccии в этой конференции и с этой целью он находится в постоянных сношениях с тремя правительствами: Архангельским, Генерала Деникина и Адмирала Колчака, и что от последнего получена депеша, в которой он подтверждает его желание (по-видимому в ответ на предложение, сообщенное ему тем же Маклаковым), и выражает и свое, чтобы представителями его на конференции были:
Граф Коковцов, Сазонов, Маклаков, Набоков, Гирс, Князь Львов, Авксентьев, Извольский и кажется еще кто-то из эсеров. Выразивши Набокову мое удивление относительно оригинального состава представительства, я высказал ему тут же, что дело должно идти не о нашем участии на конференции – ибо кто бы ни представлял Poссию, он юридической почвы под собой иметь не может и его согласие или протест ничего не стоят, и потому нас просто не допустят к участию в мирной конференции.
Следует думать только об одном, и добиваться только одного – интервенции, руками той же, Германии, под контролем союзников-победителей, уничтожения большевизма и восстановления порядка в Poccии, силою оружия, направляемого союзниками, т..к. без этого анархия и хаос останутся в их полной неприкосновенности, и Poccия погибнет окончательно и превратится в простой объект хищнической эксплуатации всех, кому только захочется, и очагом, из которого яд коммунизма проникнет во весь мир. Об этой последней опасности не думают сейчас, но не далек час, когда она станет решительным явлением, и всему миpy придется считаться с величайшим по своей опасности злом, угрожающим всему, что создано человеческою культурою.
Мое рассуждение, видимо, не понравилось Набокову, хотя он поспешил согласиться со мной, что если союзники не пустят нас открыто на конференцию, то всякая форма участия, совещательная, подготовительная или, как я выразился, сидения в передней, – совершенно не допустима, и он на такую форму не пойдет. Второй мой визит в Лондон был к Французскому Послу Полю Камбону, который и послужил для меня полным откровением того, что ждет нас как здесь, так затем и в Париже.
Камбон мне сказал прямо – никакой интервенции Вы не добьетесь и ее не будет. У нас во Франции нет никакой политики по отношению к Poссии, мы страшно устали и обескровели, мы не способны на новое усилие после того, как победа досталась нам после четырех лет напряжения – даже если от нас потребуется не пролития крови, а одно напряжение воли.
Мы считаем, что теперь все кончено и хотим, как можно скорее залечить наши страшные раны. Подумайте только о них и Вам станет ясно, что мы хотим одного – скорее начать нормальную и спокойную жизнь. Всякий, кто станет говорить о новом усилии в России, хотя бы и без затраты наших средств и нашей крови, – встретит самое решительнее противодействие, и агитация против этого, объединит вокруг себя столько разнообразных элементов, что никакое правительство не устоит против этого. Его просто не послушаются. К тому же одни мы и не можем действовать, а здесь в Англии, а того еще больше в Америке, положительно никто не желает вмешиваться в русские дела и их не понимают в данную минуту. Англичане в руках «рабочей партии», и самый успех Ллойд Джорджа на выборах был просто результатом сделки: он обещал рабочим, что Англия в Poссию не пойдет, а рабочим здесь все-таки представляется, что большевики это – социалисты, друзья и защитники бедного пролетариата, а вы все, говорящие за вмешательство, защищаете ваши привилегированные положения и в глубине вашей души думаете вырвать победу из рук революции и восстановить безразлично монархию ли или что-либо иное, но, во всяком случае, в существе, старый порядок.
В Америке еще хуже: американцы, в настоящую минуту не способны ни на какое продуманное политическое понимание. Они поняли идею германского милитаризма потому, что их жены и дети погибли на Луизитании. Император Вильгельм морскою политикою фон Тирпица заставил их нарушить их замкнутую жизнь. Оли понимают мечтания Вильсона потому, что он говорить их чувству и обещает им внести мир во всю вселенную одними добрыми намерениями, если только кошмар воинствующий и жадной Германии будет раздавлен. Этому они верят, а тому, что Вы говорите про Poccию и большевиков, они не верят, потому что не хотят верить в опасность их влияния; им это неудобно и гораздо выгоднее твердить, что большевики просто демократы, социалисты, с которыми нужно бороться на митингах, голосованием, прессою, а не оружием, да еще чужим.
Прибавьте к этому влияние еврейской прессы, которая уничтожает всякую веру в русские ужасы, и Вы поймете, почему Американцу гораздо интереснее читать успокоительные известия о том, что большевики борются за народ, чем слушать Вас. Да они просто не верят и не желают верить тому, что они избивают и развращают этот народ и живут грабежом и насилием.