Расстреляли 83-летнего старика – Протоиерея Ставровского, потопили на взморье, между Петербургом и Кронштадтом, массу офицеров, расстреляли В. Ф. Трепова, появился список заложников, испещренный знакомыми именами, разгромили английское посольство, убили в нем Лейтенанта Кроми и выбросили его труп па Набережную.
Намеки знакомых становились все настойчивее и упорнее, и мы стали наводить стороной оправки как и куда можно уехать. Но ответы получались один другого менее и менее утешительные. Становилось ясно, что получить открыто заграничный паспорт, как это удалось Графине Клейнмихель, и выехать открыто хотя бы в Финляндию нам не удастся, ибо мне не только не дадут паспорта, но самое обращение за ним вызовет бесспорно немедленный арест, занесение в список заложников и неминуемую гибель. Пример Князя П. П. Волконского служил тому явным подтверждением. Столь же грустные умозаключения получились и в отношении возможности побега. Из всех сведений было ясно, что попытка побега, особенно с женой, почти неосуществима и сопряжена, во всяком случае, с величайшим риском.
Большинство моих деловых знакомых – Покровский, Лопухин, Ельяшевич, да и многие другие, находили даже, что переодевание, сбривание бороды, хулиганская наружность – просто недостойны меня, помимо величайшего риска – быть опознанным и, следовательно, немедленно застреленным.
К этой поре относится один эпизод, который казался мне тогда просто непонятным и разъяснился уже впоследствии, когда я был за рубежом.
Я не paз говорю в моих Воспоминаниях о моих добрых, хотя и чисто деловых отношениях с Генералом Поливановым, не только в ту пору, когда я был Министром Финансов и затем Председателем Совета Министров, но и потом, во время войны.
Когда я был освобожден из заключения, Генерал Поливанов пришел навестить меня, и мы виделись с ним нисколько раз у него до его ареста, обсуждая начатые им приготовления к записи его Воспоминаний недавней поры. После его ареста я не раз заходил к его жене, стараясь поддерживать ее морально в постигшем ее горе и настойчиво прося заходить к нам, чтобы вместе коротать тяжелые дни. Она ни разу не пришла к нам.
В конце августа или начале сентября, Генерал Поливанов был освобожден из Дерябинских казарм на Васильевском острове и тоже ко мне не зашел. Мы встретились с ним в церкви Св. Пантелеймона на улице того же наименования, и он подошел ко мне, чтобы поблагодарить за внимание, оказанное его жене, но на вопрос, что предполагает он теперь делать, ответил уклончиво, сказавши – «буду ждать очевидного нового ареста».
На повторное, приглашение мое видеться со мною, пользуясь близким соседством, он ответил также уклончиво и ни разу не зашел ко мне до самого побега моего заграницу и только однажды, встретившись на улице, молча прошел мимо меня, поклонился и не остановился. Разгадку это то странного отношения я нашел только впоследствии, уже в эмиграции, когда нам стало известно участие, принятое им в советской службе и выразившееся, как сообщалось в газетах, в разработке рижского договора с соседними, отделившимися от России, государствами.
Насколько это справедливо, я не берусь утверждать. Но ставшие потом известными обстоятельства его кончины были также какие-то загадочные.
Недели тянулись за неделями, июль сменился августом. 17-го августа убили Урицкого, и в отместку пошли массовые расстрелы и новые аресты, а меня все оставляли в покое. У жены моей явилась даже успокоительная мысль, что меня, вероятно, и совсем не тронут, т. к. освободил меня Урицкий, а его место, после его убийства, занял временно его же помощник Бокий, открыто заявивший, что против меня нет никаких обвинений.
Мы продолжали жить по прежнему, постепенно продавая все, что можно было продать, для того, чтобы жить, а отнюдь не с целью готовить деньги к побегу. Жизнь дорожала не по дням, а по часам, и мы видели ясно, что, проживая до 7.000 р. в месяц, нужно просто иметь большую сумму на руках, чтобы не умереть с голоду. Мы с женой продали всего вещей, в течение летних месяцев и до половины октября, почти на 60.000 рублей (за одни ковры я выручил около 40 тыс. рублей, за экипажи 5 тыс.), да с текущего счета, я снял за все время около 15 тыс. руб. и получил в долг от 3-го Общества Взаимного Кредита – 10 тысяч р. Таким образом, вместе с остатком в 8 тыс., привезенным с Кавказа, у меня было за лето, на руках, почти 90 тысяч. Больше 35 тыс. мы прожили до конца октября и к этому сроку у меня было на руках около 55 тыс. рублей, да у жены образовался остаток от хозяйства около 5 тысяч, так что всего у нас было круглым счетом – 60 тысяч рублей.
За все это время постоянных колебаний, мучений и нерешительности «ехать или оставаться», мне было сделано три предложения относительно отъезда. Первое – Германским консулом фон Брейтером, в конце августа. Второе – приблизительно в то же время одним офицером Австрийской миссии, жившим в одном с нами доме, и третье – уже в начале октября – совершенно неведомым мне евреем, привезшим из Киева от Залшупина и Криличевского письмо с просьбою довериться этому человеку, через которого будет устроен выезд мой с женой на Украину.
Два, последние предложения были настолько фантастичны и так ребячески обставлены, что я просто не мог отнестись к ним серьезно. О них, не стоить даже и говорить. Предложение же Германского Консула было совершенно деловито и, очень ясно. Германское Правительство, сказал мне Консул фон Брейтер, следуя указаниям Его Величества Императора, желает сделать все возможное, чтобы спасти меня. Оно предложило ему сделать мне в этом смысле определенное заявление, и Консул предлагает мне исполнить то же самое, что было им сделано для А. Ф. Трепова. Я должен перебраться с женой на 4-6 дней в Генеральное Консульство, сбрить бороду, одеться в невзрачный, полурабочий, костюм, и мы будем перевезены или в Финляндию или в Псков, смотря по тому, что представится безопаснее в данную минуту.
Во время моей беседы с Консулом я продолжал упорствовать в моем желании не покидать Петрограда. На настойчивые вопросы его почему я не хочу воспользоваться сделанным мне предложением, я ответил ему, что не вижу чем и как я буду жить, добравшись до Германии.
Заграницей у меня нет никаких средств, найти работу в Берлине я не могу; – война тогда была еще в полном разгаре. Добравшись до моей дочери в Швейцарии, я должен буду тотчас же очутиться в самом бедственном положении, т. к. она до сих пор жила на мои же средства, сама их не имеет, и проникнуть во Францию, где у меня остались от прошлого некоторые отношения, мне, вероятно, вовсе не удастся, т. к., несомненно, там будут знать об оказанном мне содействии германским правительством к выезду из Poссии. Наконец, я надеюсь, что меня здесь ни тронут, и мне удастся как-нибудь просуществовать.
Фон Брейтер слушал меня молча, не возразил ни против одного из моих аргументов и только прощаясь со мною, сказал: «мне сдается, что Вы не хотите выразить Вашей главной мысли о том, что Вы просто не желаете получить услугу от германского правительства, которое, быть может, Вы считаете, как и многие, не только виновником войны, но и всего, что происходит теперь в Pocсии».
Я попросил его разрешить мне не отвечать на его последние слова, т. к. дать ему исчерпывающий ответ я, во всяком случае, не имею возможности и хочу только еще раз поблагодарить его. На этом мы расстались.
Главную роль в моем отказе Германскому Консулу играла все-таки надежда на то, что меня не тронут, как не трогали до сих пор. У меня просто не было решимости думать об отъезде.
Так шло время примерно до 20-го октября. За этот тяжелый промежуток, кроме вечного страха перед обыском, арестом и расстрелом, страха настолько осязательного, что по вечерам и ночам мы прислушивались к каждому шороху, ожидая каждую минуту, что появятся непрошенные гости и надвинется новая беда, новое унижение, следует отметить только два обстоятельства, одно, глубоко врезавшееся в памяти и имевшее прямое значение для всех последующих событий.