20-го июля или около этого числа, в официальных большевистских газетах появилось известие: об убийстве Государя в ночь с 16-го на 17-ое июля в Екатеринбурге, по постановлению местного Совета солдатских и рабочих депутатов. Приводилось и имя председателя этого подлого трибунала – Белобородова.

Говорилось тогда об убийстве одного Государя и упоминалось, что остальные члены Его семьи в безопасности.

Сказать, что известие это поразило меня своей неожиданностью, я не могу. Еще в бытность мою на Кавказе, когда мне приходилось слушать кругом меня самые определенные надежды на близкий конец. большевизма, я всегда говорил по поводу перемещения Царской семьи в Тобольск, что это – начало страшного конца, и что гнусная расправа с нею – только вопрос времени. Я не скрывал своего взгляда и говорил многим о том, что думал, и когда мы узнали, что Их увезли в Тобольск, и потом появилось известие, что на Екатеринбург двигаются Чехословаки, нечего было и сомневаться в том, какая участь ожидает их.

На всех, кого мне приходилось видать в Петрограде, это известно произвело ошеломляющее впечатление: одни просто ни поверили, другие молча плакали, большинство просто тупо молчало. Но на толпу, на то, что принято называть «народом» – эта весть произвела впечатление, которого я не ожидал.

В день напечатания известия я был два раза на улице, ездил в трамвае и нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями…

Какое-то бессмысленное очерствение, какая-то похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: «давно бы так», «ну-ка – поцарствуй еще», «крышка Николашке», «эх. брат, Романов, доплясался» – слышались кругом, от самой юной молодежи, а старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали. Видно было, что каждый боится не то кулачной расправы, не то застенка.

Другое обстоятельство было вызвано постоянными обращениями ко мне близких и знакомых об опасности для меня жить на своей квартире и о предпочтительности, если уж оставаться в Петрограде, то перебраться куда-либо в менее заметное помещение. В одну из моих встреч с австрийцем Гааром, представителем делегации Красного Креста, он усиленно уговаривал мня найти какое-либо убежище, куда бы мы могли скрыться, хотя бы на время, на несколько дней, в связи с постоянными толками о близком занятии Петрограда немцами. Перед их приходом все предрекали уличные беспорядки, разгром богатых квартир и неминуемую опасность жить так на виду, как жили мы.

Эти настояния не могли не производить на меня впечатления. Один из говоривших мне об этом, мой бывший подчиненный по Канцелярии Совета Министров, расстрелянный потом вместе с многими лицеистами в июле 1925 года, сказал даже, что такое помещение у него имеется для нас в виду, и что мы можем в любой момент, воспользоваться им. Оно было указано нам в одном из новых громадных домов в конце Кирочной улицы.

В течение летних месяцев мне приходилось время от времени навещать одного из близких мне представителей дипломатического корпуса, с которым я был связан давними отношениями. Он согласился хранить мои деньги и конверте с документами и вообще относился ко мне с крайней предупредительностью. В одно из моих посещений, мы разговорились с ним об опасности моего положения, о чрезвычайной рискованности побега, вместе с женой, и вообще о безвыходности моего положения. Он решительно не советовал мне предпринимать какие-либо шаги к получению открытого разрешения на выезд заграницу, выражая также уверенность в том, что малейшая попытка в этом отношении будет иметь только один результат – неминуемый арест мой со всеми роковыми его последствиями и так же, как и другие, разделял взгляд о рискованности для меня оставаться в моей квартире, в особенности при возможности занятия Петрограда немцами.

На мог замечание, что, нам некуда деваться, и что всякое приискиванье помещения, при распространившихся доносах и всеобщей подозрительности, также чрезвычайно опасно, он прямо предложил мне и жене располагать свободным помещением одного близкого ему знакомого, предоставлявшего ему распорядиться им, и перейти в него, когда только нам вздумается, даже не предупреждая его, т. к. это лицо дало ему право пользоваться им, и он может нам дать две свободные комнаты, достаточно изолированные.

За все это время нами была сделана только одна попытка к отъезду, однако, совершенно неудавшаяся. Жене посоветовали обратиться к гражданской жене Максима Горького, бывшей актрисе Андреевой, занимавшей должность какого-то комиссара, с просьбой помочь нам выехать ив Финляндию. Жена вынесла и это унижение, была милостиво принята, но получила в ответ: «обождите, сейчас ничего не могу, у меня на руках Гавриил Константинович, которого нужно переправить туда же. Может быть после него что-нибудь придумаю».

Около 20-го октября я как-то сидел дома, ко мне позвонили, и вошел никогда не бывавший у нас Н. Н. Столыпин, женатый на Араповой, и пришел только для того, чтобы сказать мне, что он был накануне на Мойке, в дом Юсупова, где помещается немецкое бюро о военнопленных, и там услышал, что в течение ближайших дней предстоит мой арест.

Не медля ни одной минуты я отправился к Германскому Консулу, в помещение которого я ходил изредка, чтобы получать Берлинские газеты, застал его дома и передал ему рассказ Столыпина. Он тотчас же спросил кого-то из своих сотрудников, позвонил по телефону на Мойку и из обоих мест получил ответ, что никто ничего не знает на мой счет, и я ушел совершенно успокоенный предположением, что по всем вероятиям, кто-нибудь просто выразил Столыпину недоумение, каким образом я не арестован, при массовых арестах, а тот просто принял это за предупреждение об аресте и счел своей обязанностью сказать мне об этом.

Ближайшие дни только подтвердили мою догадку: никто не появлялся в нашем доме и до 29-го октября ничто не тревожило нас больше, чем во все предыдущее время.

29-го, во вторник, ровно в 7 1/2 час. вечера, когда я только что сел обдать, вернувшись незадолго перед тем из заседания Союза защиты русских интересов в Германии, раздался. телефонный звонок, и В. К. Кистер обратился ко мне со следующими словами: «Не можете ли Вы сейчас приехать ко мне – очень нужно». На мой ответ, что я недавно вернулся домой, чувствую себя неважно и по вечерам не выхожу из дома, он стал настаивать на непременном моем приезде: «Очень нужно, дело касается Вас, Владимир Николаевич, – ждать нельзя…» Догадавшись в чем дело, я сказал ему: «Если так, то почему же Вы сами не придете, ведь Вы моложе меня и здоровьем крепче?»

– «Ну хорошо, пожалуй, я приду», сказал он… Я передал об этом жене, мы наскоро пообедали и стали ждать приезда Кистера. Через полчаса, если даже не больше, раздался звонок, я отворил сам дверь и вместо Кистера, с письмом от него появилась молодая дама (фамилии своей она не назвала ), которая и рассказала следующее: час тому назад их общая с Кистером знакомая, г-жа Г. приехала, к Кистеру, у которого обедала и приехавшая ко мне дама, – прямо с Гороховой, куда она ездила чуть ли не каждый день помогая своими связями с большевиками разным арестованным и выручая многих из них.

Мадам Г. передала, что в исходе шестого часа, в Канцелярии следственной комиссии, куда она имеет свободный доступ, она была случайным свидетелем такой сцены между двумя красноармейцами и чиновником канцелярии, с которым она только что имела деловое объяснение. Перебивая ее объяснение, один из солдат самым резким тоном, обратился к служащему со следующими словами: «Что же, долго нам тут ждать, покуда вы будете разговаривать?» На вопрос служащего: «Чтo Вам нужно и почему Вы кричите на меня, ведь не я Вас задерживаю», солдат постепенно возвышая голос, почти выкрикнул: «Нам велели взять ордер на арест бывшего Министра Коковцова и нам сказано, что его нам выдадут в 5 часов, а теперь уже без малого шесть и никто нам ничего не дает. Мы больше ждать не станем, пусть посылают других».