Член Государственного Совета А. С. Ермолов писал мне:

«Я уверен в том, что многие в Poccии будут подобно мне, оплакивать это событие, и все печальные его последствия выяснятся очень скоро. Я понимаю, что Вам под конец уже невмоготу стало и Вас лично можно только поздравить с освобождением из невыносимого положения, но нам со стороны, дозволительно глубоко об этом, чреватом последствиями событии сожалеть. Все те кто сознательно относится к переживаемому Poccиею моменту, в праве с тревогою спросить себя – что будет»…

Другой Член Государственного Совета, мой лицейский профессор и известный криминалист Н. С. Таганцев, с которым меня связывали близкие сношения с самых молодых лет, – как ученика к своему профессору, – писал: «Мое письмо знак моей большой печали и больших опасений. Думаю, что печаль разделяют со мною все те, которые дорожат будущим дорогой мне Poccии. Увольнение – для Вас лично – это освобождение от тяжкого бремени и наступление личного, хотя бы и временного успокоения, но обстоятельства этого увольнения и даже форма незаслуженны Вами и несправедливы.

Позолочена пилюля – из асса фетида. А что будет дальше? Каким курсом пойдет задрейфовавший государственный корабль? А что такое новый руководитель финансов. Слухами земля полнится».

Член Государственного Совета профессор И. X. Озеров, не особенно нежно относившийся к моей деятельности, пока я был у власти, – написал l-гo февраля:

«Позвольте мне этим письмом выразить глубокое мое сожаление и искреннюю грусть по поводу оставления Вами поста Председателя Совета Министров. Вы вели наш государственный корабль с величайшею осторожностью, среди подводных камней и рифов. Россия в Вас имела залог того, что она в правовых своих основах не пойдет вспять. Я понимал всю трудность Вашего положения и будучи не всегда согласен с Вами в политических вопросах, я глубоко ныне скорблю, как сын своей родины, по поводу Вашего ухода. Дай Бог Вам сил и здоровья, и быть может, наступит момент, когда, судьба опять поставит Вас у кормила государственного корабля, на благо России».

Сергей Иванович Тимашев, занимавший во время моего увольнения должность Министра Торговли, вспомнил 5-го февраля печальную, по обстановке, годовщину моего назначения 10 лет тому назад, на должность Министра Финансов, написал мне в этот день письмо и в таких выражениях отметил {308} это событие. «Десять лет тому назад (это было в самом начале Русско-Японской войны) я переживал большие волнения. Эдуард Дмитриевич (Плеске) угасал, Петр Михайлович (Романов), видимо, терялся, ужасные события надвигались. Я чувствовал всю тягость лежавшей на мне ответственности и изнемогал под этой тяжестью. И живо как сегодня помню я утро 5-го февраля, когда вошел сияющий курьер Матвеев (Вы помните его) и сообщил радостную весть о Вашем назначении. Сразу стало спокойно. И столько раз потом, когда положение ухудшалось, когда оно казалось безысходным, я сознавал, что не напрасно приветствовал Вас в день 5-го февраля. Вот те воспоминания, которые сегодня живо переживаю. Я думал, что этот день пройдет при других обстоятельствах, думал, что буду иметь возможность лично поздравить Вас. Но судьба судила иначе. Дай Бог Вам бодрости и душевного спокойствия».

Управляющей Киевскою Конторою Государственного Банка Г. В. Афанасьев, человек выдающейся по своей научной подготовке, незапятнанной репутации писал мне между прочим:

«Я жалею бесконечно о Вашем уходе. Этого мало; я скорблю об нем как патриот, глубоко любящий свою родину. Я нахожу трагизм нашего положения в том, что именно Вы должны были уйти. Что может ожидать страну, если такой консервативный, но просвещенный и благородный человек, как Вы, оказался не в силах нести бремя власти, если такой человек оказался в несоответствии с господствующей атмосферою».

Член Государственной Думы 3-го созыва Барон Черкасов писал: «Всю прошлую неделю с 24-го января я провел в Москве на дворянском собрании, в сутолоке его не сумел найти времени, чтобы сказать Вам, с каким смятением духа наблюдал я за событиями, разразившимися за последнее время. Прислушиваясь к тем толкам, которые породили эти события среди всех сознательных групп Московского Дворянства, я убедился, что такое же точно смятение, гнет стихийности, неизвестность будущего испытываются всеми, кто привык смотреть на мир Божий шире нежели позволяет родная колокольня.

Еще более подавленности и смущения я вижу в нашем бывшем ведомстве (Он был одно время Управляющим акцизными сборами), где, прислушиваясь к голосу некоторых высоко авторитетных указаний, люди тревожно ставят вопрос: чего же теперь держаться? Как понимать и исполнять свой служебный долг? Как избежать нареканий и ответственности. Я не могу найти утешения по отношению к той потере, которую в Вас понесла моя бедная родина, которую я все-таки люблю больше чем Вас и чем самого себя. Вы, конечно, вернетесь к власти, и тогда я не пожалею об Вас, а порадуюсь всей душой за Россию. Пошли только Бог, чтобы это случилось не слишком поздно»

Я глубоко сожалею о том, что место не позволяет мне поместить и многие, многие другие прощальные приветствия. Они представили бы не малый интерес.

Множество писем получил я из заграницы, но из них я упомяну лишь переданное мне Германским послом Пурталесом собственноручное письмо Германского Имперского Канцлера Бегмана-Голвега, присланное с отдельным курьером и написанное тотчас по получении в Берлине телеграфного извещения о моем увольнении. В этом письме Канцлер писал мне, между прочим: «я всегда жил с моим глубоким убеждением, что Вы являетесь могущественным проводником экономического и культурного развития Poccии, и что сохранение дружественных отношений между нашими двумя соседними странами всецело соответствует той политической программе, которая была усвоена Вашими взглядами, как государственного человека. Я мог быть, поэтому, всегда уверен встретить в Вас самое искреннее сочувствие тем же взглядам, которые и я считал необходимыми и соответствующими интересам моей страны. Поэтому, я сохраню на всегда благодарное воспоминание о всех тех случаях, когда наша взаимная работа на пользу наших стран ставила нас в непосредственное соприкосновение и вела всегда к обоюдной государственной пользе.

«Проникнутый этими мыслями, я выражаю мою искреннюю надежду на то, что Ваше удаление с политического поприща, будет только преходящим, и что в ближайшем будущем Ваша выдающаяся работоспособность снова возвратит Вас к служению общим интересам.

«Я сохраню также мои лучшие воспоминания о наших встречах, как в С. Петербурге, так и в Берлине».

Последнее письмо, о котором я хочу упомянуть в заключение, поставивши его совершенно особняком от всех ранее приведенных, – это письмо от 30-го же января от Графа Витте Вот оно:

«Сердечно поздравляю Вас с знаменательною Высочайшею наградою. Теперь мы можем обменяться с Вами откровенными словами, т. к. мы люди ни в каких отношениях друг от друга не зависимые и, с другой стороны, к искреннему моему удовольствию, за Ваши несомненные заслуги отечеству, Вы соответственно вознаграждены.

«Поверьте мне, дорогой Владимир Николаевич, что я ни одной минуты лично против Вас ничего не имел. В последнее время в особенности в области финансовой политики я с Вами во многом расходился. Вы избегали говорить со мной о каких бы то ни было финансовых делах, а потому я не считал уместным начинать с Вами разговор, который, конечно, не мог быть Вам приятен. Я старался отсутствовать, не высказываться, но не мог долго держаться на этой позиции, не потеряв лица.

«Поэтому я начал высказываться и сейчас же дал Вам повод говорить о моих интригах и моей будто бы злодейственности. Но в этом Вы ошибаетесь.

«Желаю Вам успокоиться, войти в равновесие и успокоиться после Ваших тяжелых трудов.

«Передайте мой привет и поздравление Графине».

Я немедленно ответил на это письмо, поблагодарил за себя и за жену как за поздравление, так и за желание, чтобы я успокоился. Я сказал, что последнее уже осуществилось, потому что, несмотря на тяжесть переживаемого момента, я спокоен, как может и должен быть спокоен человек, с совершенно чистою совестью и с ясным сознанием своего до конца исполненного долга. Я прибавил, что прошу извинить меня за то, что не отвечаю на ту часть письма, в которой говорится о наших взаимных отношениях, потому что ответить на нее коротко – значит, только дать новую почву для ненужных недоразумений, ответить же с исчерпывающей полностью не позволяет мне время, ни даже прежние отношения. Впрочем, прибавил я, «если бы Вы пожелали осветить события последнего времени правдивым и объективным светом, я был бы рад отдать такому освещению всю мою добросовестность и – в такой обстановке, которая устранила бы всякие поводы к неправильным толкованиям».