Многие с трудом удерживали слезы, да и я сам, научившийся сдерживаться при людях, чувствовал ясно, что мои нервы не выдержат при малейшем прикосновении к ним слов ласки и сожаления о разлуке.
Я обратился к моим бывшим сослуживцам с прощальным коротким словом благодарности, но просил их не отвечать на него, сказавши им прямо, что боюсь не выдержать до конца. Рано разошлись все от меня и не помню теперь, кто именно, кажется Венцель или Гиацинтов, расставаясь со мною, на пороге сказал: «десять лет ходили мы в эти комнаты как в родной дом, где нас всегда встречала ласка и привет, а теперь нам сюда дорога заказана».
Следующий день, четверг 6-го февраля, я вынес последнее и самое тяжелое испытание. Мои сослуживцы захотели проститься со мною. Как ни уговаривал я старших чинов пощадить мои силы и избавить меня от нового испытания, я видел, однако, что уклонение от прощальной встречи обидит их, и решил, что называется, испить чашу до дна. Большая зала Совета Министров не вмещала всех, кто пришел проститься со мною. Спасибо еще Иосифу Иосифовичу Новицкому за то, что, взявшись сказать прощальное слово, он растянул его в длинную речь, уснащенную многими цифрами, несколько утомил всех и помог и мне справиться с моими нервами.
И все-таки, мое ответное короткое слово я едва досказал до конца, мне не хотелось показаться слабым перед посторонними, а тем более дать понять, что я так тяжело расстаюсь с моею деятельностью. Громкими, долго не смолкавши аплодисментами проводили меня из залы, и я знаю, что большинство разошлись под тягостным впечатлением всего, что было пережито. «Мы расставались», сказал мне при этом Н. Н. Покровский, «не только с Вами, кого мы так любили и почитали, но и с нашею ведомственною гордостью, со всем нашим прошлым, в котором было так много справедливости и в котором так ясно ценили всегда один труд и одни дарования и – не допускали иных мотивов к возвышению».
Через два дня после этого прощанья я покинул стены Министерства и спешно перебрался на мою частную квартиру на Moховой, я не стыжусь признаться, что этот переезд был для меня очень болезненный. Я сжился с этими стенами, любил их как место кипучей деятельности и сознавал, что я перехожу на полный покой, преддверие последнего, вечного покоя. Тогда не было еще полной уверенности в том, что судьба так скоро пошлет нам тяжкое испытание, которое всего через 3 года приведет нас к катастрофе. Мне было жаль всего моего прошлого, жаль было и того запаса сил, который я чувствовал еще в себе, и знал отлично, что мне некуда будет приложить его и что не легко я примирюсь с моим бездействием, хотя бы и сохраняя наружно свое спокойствие, как выражение личного достоинства.
Перед выходом моим из стен Министерства мне пришлось, однако, «пережить еще один удар самолюбию болезненного свойства.
Утром 6-го февраля, около 11-ти часов, ко мне пришел Я. И. Утин, чтобы напомнить, что 10 лет тому назад, в этот именно день он был одним из первых, узнавших о моем назначении, и при этом спросил, читал ли я номер издаваемой в Петербурге немецкой газеты «Petersburger Herold» от 4-го февраля, в котором помещена клеветническая обо мне статья под заглавием (по-немецки в тексте) «Владимир Николаевич Коковцов, не такой как другие министры». Я ее не читал.
В ней сообщалось, что петербургские сферы очень заинтересованы распространившимся слухом, что Государь предложил мне, при моем увольнении, крупную сумму в 200 или 300 тысяч рублей, от которой я, однако, отказался. Очевидно, – говорилось в статье, – что в моем лице появился на петербургском горизонте новый Аристид, поражающий всех своим демонстративным бескорыстием, а может быть на самом деле, просто настолько богатый человек, что вовсе не нуждается в щедрости своего Государя, и имеет легкую возможность сделать просто красивый жест в сторону.
Далее, газета рассуждает, что обычай русских Государей награждать своих верных слуг – есть хороший исторический обычай, и что те министры, которые пользовались этим прекрасным обычаем, поступили только похвально, и что напрасно Г. Коковцов хочет показать, что он лучше их, и думает этим гордиться. Заканчивается статья следующей фразой: «По этому поводу в бюрократических кругах Петербурга распространяется афоризм, принадлежащий одному из наиболее видных сановников Империи – «гораздо похвальнее и честнее получать деньги от своего Государя, нежели от Г-на Утина, председателя Правления Учетного и Ссудного Банка, в Петербурге».
Познакомившись с этою новою выходкою против меня, я тут же, в присутствии Утина, позвонил по телефону к Горемыкину, прочитал ему статью в спросил его, намерено ли Правительство защищать меня и воспользоваться его правом привлечь редактора, Г-на Пипирса, к суду или предпочтет уклониться и предоставить это сделать мне, в порядке частного обвинения.
Горемыкин сказал, что немедленно распорядится, просил меня не беспокоиться и действительно тотчас же передал Графу Татищеву, Начальнику Главного Управления по делам печати, который по свойственной ему утонченной порядочности тотчас же передал дело Прокурору. Долго тянулось это простое и поистине пустое дело. Я успел съездить за границу, вернулся 15-го апреля домой и только в конце июня оно дошло до Окружного Суда и завершилось обвинительным приговором, которым клеветник был присужден к заключению в тюрьме кажется на 6 месяцев. Пипирс перенес дело в Палату. Опять прошло много месяцев, и только позднею осенью, кажется в октябре, жалоба его оставлена была без последствий. Пипирс обжаловал решение Сенату, который также оставил жалобу без последствий, и этому литератору, слепо поверившему сообщенной ему клевете, пришлось отбыть наказание.
Но, при рассмотрении дела в Судебной Палате, защитник Пипирса, кстати весьма недружелюбно настроенный против меня еще со времени славянских обедов 1912 г., Г. Башмаков, бывший редактор «Правительственного Вестника», который должен был покинуть отчасти по моему настоянию службу в конце 1912 года, так как, состоя на государственной службе он не хотел прекратить участия в указанных обедах, выносивших явно оскорбительные для правительства резолюции, – представил в оправдание своего клиента номер газеты «Берлинер Тагеблат», в котором было сказано, что «Сановник, пустивший в оборот афоризм о Графе Коковцове, есть никто иной как Граф Витте». Башмаков прибавил, что, получивши такое сведение из источника самого авторитетного и не подлежащего ни малейшему сомнению в его компетентности, редактор газеты действовал «бона фидэ», и его нельзя обвинять в напечатании известного сообщения, как «заведомо для него ложного».
Все эти сведения я оставляю, разумеется, на полной ответственности приведенного источника. У меня не было ни способов ни возможности его проверить, тем более, что в эту пору мы были уже в войне с Германиею.
Не хочется поставить точки к изложению обстоятельств этой скорбной минуты моей жизни, не сказавши и того, что до сих пор лежит у меня на сердце, – какою теплотою повяло мне в эту тяжелую пору, то горячее сочувствие, которое я встретил со многих и многих сторон. Помимо того, что сотни людей приехали выразить мне их сочувствие, некоторые из множества полученных мною писем достойны того, чтобы о них было упомянуто особо. Я сожалею о том, что не могу привести всех.
Член Государственной Думы Шубинский писал 30-го января:
«Критиковать легко – созидать трудно. А Вам выпало в минуту разрухи и смятения поддерживать финансы страны – эту артериальную кровь всякого государства. Очевидно, период их бережливого, разумного, талантливого создания окончен. Что ожидает впереди? Разобрать, разрушить все легко. Вы были осторожным, мудрым кормчим финансового корабля. Он вышел из тяжелых испытаний с могучей нагрузкой золотом. Чем то скажется будущее? Какой финансовой мудростью подарит нас Манифест и его обещания. Дай Бог только, чтобы все это не отразилось на благе России и ее устойчивости!»
Член Государственного Совета (по выборам), Харьковский Профессор Д. И. Багалей, не имевший со мною никаких личных отношений, писал: «Ваш уход весьма огорчил меня как и всех тех, кто воочию наблюдал Вашу беззаветную преданность государственному благу, Вашу изумительную работоспособность, Ваш светлый практический ум, Вашу европейскую корректность в отношении к людям, Вашу джентльменскую скромность во власти и, наконец, Вашу безупречную честность. Желательно было бы в интересах общественных, чтобы Вы приняли активное участие в работах Государственного Совета, который очень нуждается в деятелях с таким огромным государственным опытом, каким обладаете Вы».