Высказавшись, больничная девушка заставила Ахмеда лечь назад в кровать и ушла, всем видом показывая неудовольствие.

Ахмед полежал немного, и только попытался снова встать, как дверь приоткрылась, и в палату заглянула злая медсестра — словно все это время из вредности караулила под дверью.

— Ну ладно, — сказала она с угрозой, — придется доложить начальнику.

Ахмед удивился, решив почему-то, что речь идет о начальнике отделения полиции — он-то тут причем? — но догадался, что это кто-то из больничного руководства.

Начальником, а точнее заведующим отделения, оказался грозного вида доктор могучего телосложения, подходящим скорее борцу-профессионалу, чем медработнику. Ахмед с невольным уважением оценил огромные кисти рук с пальцами, похожими на перевязанные нитками пузатые сардельки. Внешность врача также была необычной и в некотором смысле вызывающей. Короткая стрижка под «ежик», тонкий шрам через щеку — от правого нижнего века до подбородка, поверх халата — массивный крест с распятьем, на безымянном пальце правой руки — серебряный перстень со звездой, черепом и надписью по-арабски.

Медсестра голосом школьной ябеды рассказала о злостном несоблюдении больным режима и требований медперсонала, что вообще-то неправда — никаких нарушений еще не было и в помине.

— Безобразничаем? — гневно прогудел доктор, пригвоздив Ахмеда тяжелым взглядом к подушке.

А взгляд эскулапа действительно был выдающимся. Антрацитовые радужки, окруженные молочными белками с красными нитями капилляров, и нахмуренные косматые брови, одна — черная, другая — с клоком снежной седины.

Ахмед поежился, но уверенно сказал, что ему срочно надо выйти.

— Зачем? — сурово спросил доктор.

— Нужно.

— Это не ответ.

— Мне нужно, — с напором заявил Ахмед.

Но заведующий отделением решительно отрезал:

— Об этом не может быть речи. Вам нельзя ходить.

— Можно.

— Нельзя!

— Можно, — упрямо повторил Ахмед.

— А я говорю: нельзя!

Доктор начал сердится, но больной продолжал настаивать:

— Я пойду!

И даже начал вылезать из-под одеяла.

Но доктор положил ему на грудь растопыренную пятерню и без особых усилий удержал ослабевшего Ахмеда на месте. Тут даже борцовская подготовка не помогла — уж очень тяжелой и сильной была рука медработника.

— Лежите на месте, кроме всего прочего, ваш товарищ, — доктор кивнул на дверь, имея в виду Султана, — категорически просил ухаживать за вами с особым вниманием. А также наши славные органы оч-чень просили сообщать о любых странностях в вашем поведении.

Об «органах» доктор говорил с выразительной интонацией, показывающей, что на самом деле он не любит эти «органы», но — что поделаешь! — вынужден подчиняться.

— Ну и сообщай! — угрюмо бросил Ахмед, не чувствительный к смысловой модуляции голоса.

Доктор побагровел, словно услышав ужасное оскорбление, отдернул руку от груди больного, глубоко вздохнул, достал из-за пазухи фляжку серебристого цвета и отвинтил крышечку. В воздухе сразу же распространился аромат дорогого коньяка.

Медсестра отвернулась, делая вид, что не замечает вольностей руководства, а могучий доктор сделал несколько глотков, крякнул, помотал головой, закрыл фляжку и засунул в боковой карман халата.

И в этот самый момент во внешности его произошли удивительные изменения. Сквозь румянец пятнами проступила мраморная бледность, исчезли вздувшиеся на лбу и висках вены, лицо стало неподвижным, а глаза — стеклянными. Правый глаз приобрел зеленоватый оттенок, став похожим на разрешающий сигнал светофора.

Ахмед сначала удивился такому странному действию алкоголя, а потом присмотрелся и обнаружил, что доктор самым невероятным образом стал напоминать одновременно львенка Рычалку и страшного паука из коматозного сна. Вот, посмотрите: глаза — совершенно паучьи, а добродушно-печальная улыбка — рычалкина!

— Ты кто? — спросил Ахмед, почувствовав, как от ужаса холодеет спина.

— Странный вопрос, — спокойно ответил доктор, — я тот, кто сейчас перед тобой.

— Что ты хочешь?

— Я?! Мне казалось, это ты что-то хочешь! Куда собрался, Ахмед?

— Ты знаешь…

— Допустим. Но почему не говоришь? Боишься произнести?

— Ничего я не боюсь, — буркнул Ахмед.

— Так-таки ничего? А может, это страх гонит тебя?

— Это мое дело.

— Конечно, твое. Но что если ты ошибаешься?

— Нет. Теперь я точно знаю, что должен сделать.

— Ну-ну, — с глумливой улыбкой сказал завотделением, — приятно видеть человека, разобравшегося в жизни. Какое тонкое восприятие мира, какая уверенность в собственной правоте! Куда тут мне, многогрешному что-то советовать…

— Ты же сам говорил…

— Ничего я не говорил, — отрезал доктор, принявший вдруг обыкновенный вид, — я вообще с вами разговариваю первый раз. При прошлой встрече вы были в глубокой коме.

Он повернулся к медсестре, с открытым ртом слушавшей разговор, и сказал:

— Анна Александровна, выдайте больному одежду и проводите до выхода. Вам такси вызвать?

— Не нужно.

— Как знаете. Анна Александровна, пожалуйста.

Медсестра молча кивнула и удалилась. Она, конечно, исполнила распоряжение, но сразу после этого бегом по коридору направилась в сестринскую. Скопившиеся на языке слова уже не было сил удерживать в себе, требовалось срочно хоть кому-нибудь пересказать содержание разговора завотделением и бородатого пациента.

Ахмед медленно шел вдоль Садового Кольца — от Сухаревской площади в сторону высотки у трех вокзалов. Солнце нещадно жарило, тысячи автомобилей двигались единым раскаленным потоком, а прохожие старались перебраться на другую сторону улицы, где на тротуар падала тень от домов. Но Ахмеду телесные ощущения были безразличны. Ехать на машине казалось невозможным — железо, резина и бензиновая копоть никак не сочетались с высокими мыслями. Он настолько погрузился в себя, что натыкался на встречных прохожих, но не замечал этого, а продолжал идти с блаженной улыбкой на губах.

Пожилая женщина, одетая, несмотря на жару, в толстую черную кофту и косынку в горошек, случайно встретилась с Ахмедом взглядом, охнула, остановилась, перекрестилась и долго смотрела ему вслед.

Смог бы Ахмед описать собственные мысли? Наверное, нет. При ясном понимании открывшихся истин он не смог бы перевести их в слова и найти точные формулировки. Дух захватывало от красоты картины, но — увы — язык был не в состоянии следовать за прекрасными внутренними образами. Это было очень обидно — впервые в жизни Ахмед ощутил бессилие не физическое, а внутреннее. Как так — не суметь выразить собственные мысли?! Приступ душевной немоты… Неужели такое возможно? Оказалось — еще как возможно!

Ахмед единственный раз был у Али и помнил дом примерно, но, тем не менее, безошибочно вышел к подъезду шестиэтажки, спрятавшейся во дворе напротив сталинской высотки. Квартиру вспомнить сразу не удалось. Шестнадцать? Или восемнадцать? В шестнадцатой на звонок домофона никто не ответил, а в восемнадцатой очень резко сказали, что думают о незваном госте, о человеке по имени Али, а также обо всех иных гражданах с похожими именами. Пару недель назад Ахмед за такие слова вынес бы дверь вместе с косяком, но сейчас только извинился, стараясь по мере сил быть вежливым. Решив, что рациональный подход себя полностью исчерпал, он нажал на домофоне две первые попавшиеся кнопки и — о чудо! — услышал знакомый голос.

Через минуту Ахмед вошел в квартиру, где его с искренней радостью приветствовал Али.

— Долго же ты, брат, шел к нам! Полгода?

Ахмед вспомнил, что последний раз они встречались в прошлом декабре, как раз под Новый Год. Али тогда сурово выговаривал, что языческий праздник отмечать нельзя. Он, вообще, говорил много чего… Ахмед посмеивался, но теперь, когда прижало, вспомнил! Все — правда! И ад где-то рядом, Иблис ухмыляется, предвкушая встречу, и слуги его повсюду, и страх гложет сердце! А ведь рассказывал Али, что надо делать! Почему тогда не послушал?