Ахмед рассматривал документ, словно никак не мог разобрать написанного, потом пальцы его разжались, и страницы, одна за другой, скользнули на пол.

— Осторожно, — проворчал Панкратов, нагибаясь, — испачкаешь!

— Не старайся, брат. Я не буду это подписывать.

Сначала майор решил, что у потерпевшего проблемы с мелкой моторикой, и он попросту не может писать. Такое нередко случается после травм головы. Но все оказалось куда серьезнее: Ахмед наотрез отказывался заявлять на Рудакова.

Панкратов уговаривал, убеждал, потом начал угрожать — но все напрасно. Закончилось тем, что Ахмед в очень резкой форме потребовал оставить его в покое. Майор раздраженно махнул рукой, забрал бумаги и выскочил из палаты.

Часа через полтора приехал Султан. Он по-братски обнял поднявшегося Ахмеда, похлопал по спине, едва не силой вернул обратно в кровать, выложил на тумбочку апельсины и финики — апельсины, разумеется, лучшие в мире, сладкие как мед, из Марокко, а финики — из самой Медины, с плантации, известной со времен Пророка. А кто лучше Пророка — мир ему — разбирался во вкусе фиников?

Султан не стал терять времени и сразу перешел к главному:

— Русский просил тебя подписать бумаги?

— Да.

— Почему не подписал?

Ахмед промолчал, но Султан вовсе не ждал ответа, он наклонился и тихо сказал:

— Молодец. Правильно сделал.

Он прошелся по комнате, как это всегда делал во время раздумий, потом встал перед кроватью и заговорил в своей обычной манере — прямой и тяжелый взгляд исподлобья, неподвижное лицо, правая рука — на сердце, а пальцы левой непрерывно перебирают четки, изготовленные из благородного горного хрусталя.

— Ты знаешь, почему я вообще с тобой разговариваю?

— Нет, — покачал головой Ахмед.

— Мурад поручил дело, а ты не выполнил. Это очень плохо, брат. Но Мурад должен был спросить у меня. Он не спросил. Это тоже плохо. Смотри, что получается: вы оба сделали плохо, но Мурада я наказал, а тебя — нет. Знаешь, почему?

— Не знаю.

— Мурад понимал, что делает. Он посчитал, что сам может принимать решения. А это не так. Если бы я знал, то не разрешил бы. Ты — другое дело, случайно ошибся. Такое может произойти с каждым.

Не переставая говорить, Султан присел на край кровати.

— Ты понимаешь, в какое положение я попал? Нет? Все знают, что ты — мой человек. Ты пострадал от руки чужого. Мне говорят: да кто он такой — бездельник и неудачник, что это за мастер спорта, которого ботаник поимел, и как они, такие герои впятером на одного русского — и ничего сделать не смогли! Говорят, что за дело такое — Султан бабу на разборки отправил! И знаешь, что я отвечаю? Правда, говорю — чмо он последнее. И даже слов таких нет, как я назвать его хочу. Вот только это мое дело, и если кто-то про него плохо скажет, будет иметь дело со мной. Потому что Ахмед — мой человек, и только я решаю, прав он или нет.

Султан немного помолчал, пристально разглядывая Ахмеда, тяжело вздохнул и продолжил:

— А что получилось? Меня просили очень уважаемые люди не трогать русского ботаника, обещали сделать красиво, чтобы все видели — кто хоть шаг против Султана сделал, будет наказан. Если позволю, чтобы его просто посадили, все скажут: слабым стал Султан, смешным стал. Его людей ботаники бьют, а он ходит в полицию жаловаться. Хорошо это?

— Нет, Султан, плохо.

— Я и говорю — плохо. Тогда что мне делать? Есть выход — некрасивый, кривой, но есть. Тебе не понравится. Пускай сажают ботаника. Но тогда я должен наказать Ахмеда. Тогда будет красиво: никто не скажет, что Султан размяк, если своих так бьет. И про врагов не забывает — они на зоне пыль глотают. Как тебе такой выход?

Ахмед ответил неожиданно спокойно, словно разговор шел вовсе не о нем:

— Как считаешь правильным, так и поступай.

Султан одобрительно кивнул.

— Хорошо говоришь. Знаешь, что я для себя решил? Если подпишет Ахмед эту кривую бумагу, значит дерьмо он, а не человек. И получит то, что заслужил по жизни. А если нет… Значит — брат он мой, и за него я буду воевать. Вот так-то.

Султан доверительно наклонился к Ахмеду.

— Значит так. Молодец, что не захотел с ними связываться. Теперь ботаника выпустят. Деваться им некуда — шум слишком большой. А ты с ним все решишь. Один. Этот вопрос надо закрывать. На пару лет отправим тебя в Дубаи, а там, может, и возвращаться не захочешь. А захочешь — к тому времени здесь уже все чисто и ровно будет. Ты меня понял?

— Понял, Султан.

— Ну и молодец, — Султан наклонился по-отечески взял Ахмеда за руку, — я знал, что в тебе не ошибся.

Ахмед вовсе не выглядел удивленным, он спокойно улыбнулся и сказал:

— Прости, Султан, ты во мне ошибся.

Этот ответ обескуражил посетителя.

— Что?!

— Я говорю, ты во мне ошибся. Я не трону русского.

Султан нахмурился, отчего приобрел вид грозный и зловещий.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Понимаю. Я говорю, что не трону русского. Он — мужчина, а я… ты прав, Султан, я — дерьмо.

Султан долго разглядывал Ахмеда, потом встал, покачал головой и сказал неожиданно мягким голосом:

— Это говорит твоя болезнь. Ты скоро сможешь думать нормально, тогда и поговорим… Я хорошо знал твоего отца. У него не может быть плохого сына. Лечись. Думай. Надумаешь — звони или лучше приходи. Мой дом всегда найдешь. Салам аллейкум!

Он повернулся и грузно пошел к двери.

— Ваалейкум ассалам, — вслед уходящему сказал Ахмед.

После ухода Султана он долго лежал на кровати, глядя перед собой. Медсестра вкатила тележку с обедом и поставила поднос на столик у кровати.

— Вам чай горячий принести? — спросила она сварливо, но Ахмед не обратил на нее внимания.

Сестра недовольно посмотрела, покачала головой — вот, мол, с какими приходится общаться — и, толкая животом тележку, вышла из палаты.

Ахмед еще немного полежал, глядя на закрывшуюся дверь, потом потянулся к тумбочке, взял мобильный телефон и принялся листать записную книжку. Пальцы дрожали, и он то и дело нажимал не ту кнопку, отчего очень злился и шептал под нос страшные проклятья в адрес ни в чем не виноватого производителя «шайтанской трубки». Наконец, нужный номер нашелся, и Ахмед с явным облегчением поднес телефон к уху.

Ответивший человек обладал голосом мягким и звучным, необыкновенно приятного теплого тембра.

— Ахмед, брат мой! — по всей видимости, ахмедов номер определился на его телефоне. — Ассаламу алейкум уа рахмату-л-Лахи, рад тебя слышать! Я все знаю, и очень беспокоился о твоем здоровье!

— Ваалейкум ассалам, — начал Ахмед, но запнулся, позабыв полный ответ на приветствие.

Его собеседник, тонко почувствовав неловкость, пришел на помощь своевременным вопросом.

— Как ты? Рассказывай, брат!

— Все хорошо… Послушай, Али, мне нужно с тобой встретиться. Прямо сейчас.

— Конечно, брат, — с готовностью отозвался голос в трубке, — я приеду.

— Нет, не надо. Я сам приеду. Ты дома?

— Дома, и братья дома, мы все будем рады тебя видеть. Ты сможешь добраться? Машину прислать?

— Не надо. Часа через полтора-два, ладно?

— Ждем тебя!

Ахмед повесил трубку и встал с кровати. Шатаясь, добрел до шкафа, раскрыл его, но одежды не обнаружил. Осмотрел себя и с сожалением покачал головой — больничная пижама светло-серого цвета и шлепанцы у кровати. Куда в таком виде пойдешь? Он подошел к тумбочке и нажал кнопку вызова медсестры.

Сервис оказался на высоте — девушка в бело-зеленом халате появилась через минуту и сразу же заговорила злым голосом.

— Зачем вы встали? Вам нужно лежать!

Ахмед подумал, что медсестре, скорее всего, ничего не досталось из денег, заплаченных за эту прекрасную палату. Иначе, почему она такая недовольная?

— Послушай, — сказал Ахмед, стараясь быть убедительным, — у меня в кармане в джинсах — очень нужные вещи… деньги там, бумаги… Прошу, сестра, принеси джинсы!

В ответ, однако, он услышал, что, во-первых, она не нанималась ходить за чужими штанами, во-вторых, уличной одежде не место в палате, а в-третьих, личные вещи находятся на ответственном хранении на складе и могут быть выданы только под подпись старшей медсестры.