— Странно… женщинам положено верить в приметы, гороскопы, гадания.

— Значит, я не обычная женщина.

— О, да! — воскликнул Загорский. — Вы необыкновенная, вы волшебная женщина!

— Ну, вот… опять я хотела сказать совсем другое.

— Я вас понял. Давайте, выпьем!

Виктор Сергеевич положил в Наташин стакан льда и аккуратно налил немного янтарного виски, зато себе плеснул от души и торжественно объявил:

— За вас!

Наташа сделала глоток и закашлялась. Может этот самый бурбон и был чем-то особенным, но, по всей вероятности, ей не суждено стать любительницей американских крепких напитков. Зато Загорский выпил с явным удовольствием.

— Эх, хорошо… Вам не понравилось?

— Не очень, — призналась Наташа.

— Жалко. Я думал, что бурбон должен нравиться женщинам.

— Увы.

Наташа улыбнулась и поставила стакан на стол.

— Кстати, Виктор… — она запнулась, — Сергеевич. Спасибо вам. Вы меня спасли. Я очень испугалась.

— Кстати, пожалуйста, — рассмеялся Загорский, — теперь я должен сказать что-то вроде: «Каждый на моем месте поступил бы так же».

— Ну, это вряд ли. Каждый бы точно не смог. И вы далеко не каждый.

— Напросился на комплимент…

Наташе стало стыдно.

— Простите.

— Странный у нас разговор, — сказал Загорский, — постоянно извиняемся, словно наделали друг другу гадостей.

Наташа немного помолчала, машинально взяла со столика стакан с бурбоном, приложила его к щеке и задумчиво ответила:

— У меня такое ощущение, что мы с вами с разных планет.

— Это как? — удивился Загорский.

— Ну, смотрите, я — простой, если хотите, среднестатистический обыватель…

Наташа заметила протестующий жест Виктора Сергеевича, остановила его и продолжила:

— Именно так. Ничего выдающегося. Мои неразрешимые проблемы вы решаете на ходу, даже не оборачиваясь. Законы и ограничения, обязательные для меня, вы просто не замечаете. Вы их не нарушаете — нет, просто для вашего круга они другие. Я сейчас с ужасом представляю, что могло случиться со мной, а ведь тому человеку ничего бы за это не было! Просто он тоже с вашей планеты. Только он — плохой, а вы — хороший.

Загорский рассмеялся, налил еще бурбона, залпом выпил и сказал:

— Пусть так. Если такова природа вещей — зачем противиться, надо принимать. И вообще… — он собрался с духом и выпалил: — давайте к нам, на нашу планету! Может быть, здесь ваш дом?

— Все может быть.

Наташа сказала и удивилась — насколько переменился ее голос. Откуда взялись эти мягкие бархатистые нотки?

— Значит…

Наташа наклонилась через стол к Загорскому и посмотрела прямо в глаза.

— А что будет с Рудаковым?

Виктор Сергеевич покрутил головой так, словно ему жал воротничок.

— Все в порядке будет с вашим Рудаковым!

— Его выпустят?

— Наташа, я…

— Его выпустят? — повторила Наташа, повысив голос.

Загорский помолчал с минуту, что-то обдумывая, потом решительно сказал:

— Выпустят. Я обещаю.

Наташа встала, подошла к нему, наклонилась, погладила по щеке и тут же поцеловала в губы.

Загорский легко, как пушинку, подхватил ее на руки, хотел поцеловать, но Наташа остановила, приложив палец к его губам.

— Подожди… Где у тебя душ? И еще… зубная щетка найдется?

Виктор Сергеевич никогда не пользовался особым успехом у женщин. Хотя нет, скорее, ему просто было некогда уделять им внимание. Разве что, на третьем курсе военного училища — на первых двух их гоняли в хвост и в гриву, как молодых и зеленых, а, начиная с четвертого, пошли спецдисциплины, жизнь в закрытом городке и редкие выходы в райцентр, рядом с которым размещалась часть. Потом — Афганистан, Карабах, Таджикистан, бизнес начала девяностых, такой, что горячие точки казались местами вполне комфортабельными. Затем — политика, добавившая адреналина в кровь, но при этом начисто уничтожившая свободное время. Понимание слова «любовь» сформировалось из курсантских лихих загулов, мимолетных знакомств и бизнес-вечеринок, которые теперь принято именовать «корпоративами с приглашенными аниматорами». Словом, все сводилось исключительно к физиологии.

Римма, надо отдать ей должное, всегда умело организовывать «гнездышко» — будь то комната в офицерском городке или вилла на Рублевке. Может быть, поэтому Загорский и был так к ней привязан. Потом еще дети… Но он ни разу не признавался ей в любви, считая всяческие усюсюканья чем-то постыдным для мужчины.

Анечка… Можно сказать, она взяла его голыми руками — ах, как тут уместен яркий каламбур! Красавица-спортсменка оказалась настолько подкована в тонкостях технической стороны любовной науки, что привыкший к простоте и прямолинейности Виктор Сергеевич был повержен без сопротивления.

А Наташа — это нечто иное! Она, возможно, не владела особой техникой, но каждое ее движение вызывало судорогу наслаждения. Загорский рычал, как зверь, едва не теряя сознания от восторга, но главным его желанием было поделиться этим восторгом с Наташей. И высшим счастьем стал миг, когда она вздрогнула всем телом и тихо застонала. А Загорский выгнул спину, откинул голову назад и закричал.

Рудаков, получив болезненный тычок в бок, спросонок отмахнулся и сел на кровати.

— Что?

— Пасть закрой, чего орешь?

Лунный свет из маленького зарешеченного окошка под высоким бетонным потолком падал прямо на худое лицо человека, по имени, дай Бог памяти… Хотя какое имя, это называется погоняло — Фокус. Точно, Фокус.

— Чего надо? — хриплым голосом спросил Рудаков.

— А надо сказать тебе, что если ночью кипешить будешь, люди сильно расстроятся. Понял?

— Понял, — сказал Рудаков и лег на спину, глядя в потолок.

Фокус немного постоял, раздумывая, не стоит ли еще раз сунуть кулаком по ребрам, но, поскольку прямых указаний не имел, посчитал миссию исполненной и отошел.

— Спросить бы надо, — прозвучал из угла голос Святого, имевший, впрочем, дежурную интонацию.

Можно сказать, что было высказано не утверждение, а, скорее, поставлен к обсуждению вопрос. Обсуждения, впрочем, не получилось. Сразу же отозвался Ночь и безапелляционно заявил, что фраеру, то есть ему, Рудакову, давно в больничку надо, болезнь — дело понятное и простительное, а если еще кто-то будет мешать спать, то… одним словом, Ночь в ярких красках описал печальную судьбу несознательных нарушителей спокойствия. По какой-то причине Святой не стал вступать в дискуссию, а остальные не имели достаточного авторитета для открытого высказывания собственной точки зрения.

Рудаков лежал на спине, закинув руки за голову. Бывает такое — снится кошмар, просыпаешься в холодном поту, и не помнишь, что, собственно, так напугало. Воспоминания не приходят, добавляя тревожности и порождая тянущее чувство в районе солнечного сплетения… Было в этих сновидениях что-то неприятное и отталкивающее, но очень важное. Что?

Ругаясь про себя, Рудаков повернулся на бок и закрыл глаза. Но заснуть так и не получилось — он проворочался до подъема, когда в камере зажегся свет, а динамик под потолком сорванным голосом исполнил российский гимн.

XX

В какой-то момент Ахмед Хаджибеков по прозвищу Бес потерял счет времени. Причиной этого было вовсе не плохое самочувствие или череда важных событий, а размышления о вечном. Нет, он вовсе не ушел в себя, не приобрел безумно-блаженный вид, напротив, его манера разговора и обороты речи приобрели неожиданную мягкость и даже кротость. Единственный раз, когда он позволил себе резкое высказывание — да и то, по сравнению с разговорами Ахмеда двухнедельной давности, это была сущая безделица — случился во время визита следователя, назвавшегося майором Панкратовым. Визитер без особых разговоров подсунул под нос Ахмеду ручку и несколько листов бумаги с напечатанным текстом.

— Это что? — спросил Ахмед.

— Твои показания на Рудакова, — благодушно отозвался майор, явно пребывавший в приподнятом настроении, — давай, подписывай и отдыхай дальше. Там все как нужно.