Сейчас я говорю тебе все это, но тогда я не думала об этих вещах именно так, не представляла себе их настолько ясно. Это была осознанная тревога, и я винила в ней сестру, заставлявшую меня играть неблагодарную роль. Не знаю, что бы произошло, если бы через несколько дней, может, через неделю, Клара не пришла бы домой. Как она сказала потом, она думала, что в это время я была в университете, а родители – на работе. Она не понимала,

какой веселой, праздничной жизнью она живет – ни обязательств, ни сроков, ни расписания. Она вошла в дом, ни с кем не повстречавшись. Родители куда-то вышли, не помню, куда, а я была в своей комнате. Я хоть и услышала стук двери, но подумала, что это вернулись родители. Через какое-то время я услышала, как в ванной сестра напевает одну из своих злосчастных мелодий. Она пела таким голосом, что можно было подумать, что это голос самого дьявола или, по меньшей мере, страдающей, измученной души. Я вошла без стука и увидела ее голой, выходящей из душа. Она с испуганным лицом судорожно схватила полотенце и, не заворачиваясь, прикрылась им спереди, закрывая тело так, будто перед ней вместо меня находился незнакомый мужчина. Не спрашивай меня, как я так быстро все разгадала. Думаю, оттого, что мне было непривычно, что она столь целомудренно прикрывается полотенцем, когда мы тысячу раз видели друг друга голыми, и не только когда были детьми. Незадолго до того, как она ушла к своей уличной жизни, мы вместе приводили себя в порядок, удаляли волосы и запросто помогали друг другу, намазывая кремом труднодоступные места. Нам было приятно чувствовать нашу близость. Я выхватила у нее полотенце, а ее усилие спрятать одну из рук указало мне то, что я должна была найти. Она сказала, что неважно себя чувствовала и ходила к врачу, чтобы ей сделали анализ крови.

- Ты сошла с ума? Ты и вправду сошла с ума?

Я вышла из ванной просто никакая, потому что мне ничего не пришло в голову. Я не знала, что сказать и как среагировать на эту чудовищность – сестра начала колоть героин. Это была моя маленькая сестренка, и весь гнев и ярость, которые я испытывала в последние недели превратился в страх – ведь Клара уже не играла в игрушки, как я ей говорила, здесь происходили серьезные вещи. Не знаю, а вдруг она сделала это, чтобы поволновать меня, показать мне, что все это было не просто подростковой рисовкой. Клара закрыла дверь ванной на защелку, а спустя несколько минут вышла оттуда, облачившись в свой мрачный наряд – футболку с надписью красно-черными заостренными буквами, заставившими меня подумать о чем-то смутно-нацистском, и отвратительным черепом, из глазниц или рта которого, уже не помню, вылезали черви. От запястья до локтя руки Клары были закрыты какими-то черными наручами. Вот тут-то в квартиру и вошли мои родители. Растерявшись, они остановились в прихожей. Отец улыбался, словно получив приятный, неожиданный подарок и ничему не веря. Мама сжалась, ожидая нового разочарования или неприятной новости.

- Она колется! – сказала я. – Клара начала колоть героин.

Сестра этого не отрицала. Она торопливо ушла в свою спальню, а через секунду вышла оттуда с маленьким рюкзачком, набитым, кажется, еще раньше одеждой, которую она хотела унести с собой. Собиралась ли она сказать что-нибудь родителям, или хотела полностью их проигнорировать, этого я не знаю. Мой отец, мягкий человек. Мы с сестрой втихаря всегда укоряли его, что он не осмеливался дать маме отпор, никогда нас не защищал. Он не решался даже быть посредником в наших с сестрой ссорах. И вот сейчас он протянул вперед руку с открытой ладонью, как будто хотел захлопнуть дверь.

- Клара, – проговорил он.

- Все это фигня, папа, – ответила сестра. Наперекор создавшемуся положению уже поворачивалась разозленная мама. Она, как это уже было много раз, пыталась подчинить нас своим желаниям криком ли, оплеухой, или только жестом древнего пророка, угрожавшего каким-либо вселенским бедствием, словно почерпнутым из Библии. Воздев руки к небесам, она казалась смиренной, неспособной сопротивляться потере своей дочери. Тогда отец, издав странный звук (что-то среднее между рычанием и хрипом), вырвавшийся скорее из груди, чем изо рта, ударил сестру по лицу. От этого удара Клара упала на пол. Я отлично это помню. Не удар, нет, я стояла спиной к сестре и не могла видеть его; отец ударил Клару по лицу, к счастью, не по губам и не по носу, а чуть ниже скулы. Я помню отца с вытянутой рукой со сжатым кулаком, вынужденного сделать два шага, чтобы сохранить равновесие. Через некоторое время сестра поджала ноги, усевшись на полу в позе лотоса и поднеся руки к лицу.

- Ты не выйдешь отсюда, – сказал отец, собираясь сесть в кресло напротив телевизора, но повалился на него без сил. Мы с мамой застыли, как статуи. Не знаю, возможно, мы так растерялись от странного совпадения вспышки отца и покорности сестры, которая подобрала рюкзачок, валявшийся рядом с диваном, и направилась к себе спальню.

Я знаю, что Клара еще несколько раз встречалась со своими дружками, незаконными захватчиками домов, панками или кем там они были, но одеваться она начала по-другому, забросив дома собачьи ошейники и какие-то кольца, и красить волосы в черный цвет она перестала. Колоться она тоже больше не стала. Потом она рассказала мне, что ширнулась только один раз и то сильно себе навредила, потому что дружок, который ей помог, был почти такой же неопытный, как она сама и, кроме того, нервный. Он был вынужден уколоть ее несколько раз, и поэтому вокруг вены образовался большущий синяк. Я также знаю, что отец много раз извинялся за то, что ударил ее тогда, и хотя тот удар и был спасительным, он еще долгое время сожалел об этом. Не знаю, но я вдруг начала думать, что Клара сознательно или неосознанно пришла домой для того, чтобы кто-то помешал ей снова уйти. Возможно, то, что я увидела ее руку, вовсе не было случайностью. Возможно, она подозревала, что встретит нас дома, и хотела, чтобы ее удержали силой. Клара не хотела быть обязанной продолжать это глупое падение в ад, которое она инсценировала, чтобы показать мне, что ее жизнь не была игрой.

Но теперь мы с Кларой уже не были так дружны, как прежде. Клара и в самом деле

выросла, и я не представляла, как мне установить с ней связь. К тому же, чуть погодя, у меня самой в жизни наступил переломный момент. Я бросила университет, ушла из дома, начала работать в офисе одной косметической фабрики.

Мы с Кларой по-прежнему неплохо ладили друг с другом, несколько раз пробовали даже

вернуть былую детскую нежность, ту родственную доверительность и близость, когда кажется, что ее тело становится почти что моим, но, тем не менее, ты понимаешь, что это тело сестры. Это чувство сродни тому, когда ты играешь с куклой – с одной стороны она отличается от тебя, а с другой – она часть тебя: у нее твой голос, твои ощущения, чувства, твои желания и страхи.

Но мы перестали ложиться рядом друг с другом на кровать, чтобы о чем-то пошептаться.

Иногда мы пытались, но наша доверительность звучала неестественно и не красила ни ее, ни меня. Мы уже не примеряли вместе одежду матери, не смотрелись в зеркало, гордясь друг другом, никто из нас не мог сказать: “это моя сестра”, а если и говорил, то это была простая констатация юридического факта, о котором ты можешь написать в книге о своей семье, но прежняя сила единства была потеряна. Уже не было барьера, стоящего на пути между самим собой и одиночеством взрослой жизни.

Почти кромешная темнота. Окна гостиной, хотя и смотрят в маленький дворик, но

огоньков других окон и все слабеющего света, льющегося с маленького, вырезанного крышами окрестных домов, прямоугольничка небес, едва хватает для того, чтобы можно было различить очертания Карины и движение ее руки, подносящей стакан к губам. Вот теперь я бросаю подушку на пол и сажусь рядом с ней. Хотя голос Карины никогда не дрожал, и не было ни единого звука, заставляющего меня думать, что она могла заплакать, что-то подсказывает мне, что мне нужно было бы ее утешить. Я не знаю из-за смерти сестры или из-за выразительной фразы, которой она завершила свой рассказ. Эта фраза заставила меня интуитивно почувствовать, сколь печальна ее жизнь – дни и ночи женщины, не нашедшей способа стать счастливой и подозревающей, что так и не найдет. Но, тогда эта суровость, так беспокоящая меня вначале, эта броня под одеждой очень даже понятны. Мне уже начинают казаться милыми ее решительные шаги, порывистые, энергичные движения, словно она противостоит чему-то с решимостью, которая кажется излишней для подобных мелочей. Все это уже не свидетельство высокомерия или непреклонности, а, скорее, неумелый жест человека, желающего защититься, но не знающего, как. Я глажу ее по голове, и она поворачивается ко мне. В этой темноте я улыбаюсь напрасно. Я жду.