- Поскольку, вопреки тому, что я сказала маме, чтобы успокоить ее, время шло, а Клара не возвращалась (речь идет скорее о неделях, нежели о месяцах), я все больше тревожилась. Из разговоров наших общих знакомых я узнавала о ней, следила за ней издали, иногда подходила, увидев ее сидящей на грязном одеяле или просящей денег у прохожих. Она не протягивала руку, как нищие с карикатур, а приветливо улыбалась, как панк-шутник, играючи просящий деньги ради прикола. Но своей приветливостью она обычно не добивалась того, чтобы ей дали динеро, сигарету, или хотя бы задержались. Наоборот, люди ускоряли шаг, словно испугавшись чего-то в этой девушке, почти что ребенке, в этом темном ангеле, заставлявшем их увидеть ту сторону бытия, которую почти никто не хотел познавать.

Особенно мне нравилось наблюдать за ней исподтишка, когда она играла с собаками, резвилась, носясь с ними по площади, подзывая их, прыгая и кувыркаясь. И тогда я снова встречалась с той Кларой, которую знала. В эти минуты она разрушала покрывавшую ее коросту черствости и бессердечия, чтобы выйти к свету и раскрыть передо мной ту веселую, жизнерадостную, ребячливую сестренку, полную мечтаний, которую мне хотелось защитить. Но потом она садилась, закуривала сигарету, надевала наушники и скрывалась в том мрачном мире, который она возводила, чтобы впоследствии жить в нем.

Когда я убедилась в том, что Клара сама и не собиралась возвращаться, я отправилась на площадь, но не следить за ней, а поговорить. Тебе я признаюсь, что не решилась пойти в дом, по моим предчувствиям, занятый всяким сбродом – мелкими продавцами наркоты, сломленными, язвительными людьми. Я предпочла отыскать ее на открытой площади, там, где она обычно сидела с пятидесятилетним панком. Клара просила деньги, когда я подошла к ней. И вот тогда она протянула ко мне руку ладонью вверх, словно желая показать мне этим жестом, что нас не связывали никакие узы, что я была еще одна прохожая. А может быть, она сделала это потому, что вдруг почувствовала себя неудобно в своей роли и выходила из нее, преувеличенно-фальшиво шутя. Я схватила руку сестры, которая была ее защитой и границей, обняла и поцеловала Клару.

- Пойдем, я угощу тебя пивом, – сказала я сестре.

- Лучше дала бы сто песет, – не очень уверенно возразила она, но направилась за мной на веранду бара, сделав знак своему приятелю и показывая, куда мы пошли. Тот не отозвался.

Я понимала, что мне придется в чем-то противостоять обороняющейся Кларе, понимала, что у нас будет напряженный разговор с взаимными упреками. Я чувствовала себя послом от семейного союза, рассчитывающим умаслить Клару, заговорить ей зубы, чтобы она вернулась в нашу тепленькую жизнь, в то время как она предпочитала запредельную стужу или столь же чрезмерную жару. Я не совсем была убеждена в том, что эта теплота была лучше непогоды. Какое-то время, попивая пиво, мы разговаривали на темы, не имеющие ничего общего с тем, что привело меня на площадь, заполоненную наркоманами, нищими и матерями с детьми. Я рассказала ей о своей учебе, не сказав ни слова об атмосфере, царящей в нашем доме, о вздохах и упреках, о нашем отце, бродящим по квартире с отсутствующим видом. Клара без особого внимания слушала меня, вставляя скупые замечания и сосредоточенно разглядывая выход на площадь. Потом постепенно возникла необходимость принятия, а скорее всего непринятия, решения, которое, таким образом, обуславливало ее будущее. Это решение могло сделать ее таким человеком, каким она, вне всякого сомнения, быть не хотела.

- С тобой что-то произошло, – сказала я ей, не уточняя, что именно случилось, – обратной дороги нет, ты уже не можешь снова стать такой, какой была.

Она вежливо промолчала, не сказав в ответ: “Да что ты понимаешь?”, но я уверена – она так подумала. И еще подумала о том, что тот, кто никогда не осмеливался на что-то рискованное и опасное, не достаточно компетентен не только для того, чтобы давать советы, но и для того, чтобы понять того, кто рискует.

А раз у меня не было аргументов, меня бесило то, что я должна убеждать младшую сестру

в том, что она поступала глупо. Особенно злило то, что это заставляло меня чувствовать себя старухой, которая читала нотации о подходящем и благоразумном, о будущем, об ответственности, о переживаниях родителей, а ведь мне был двадцать один год! Думаю, поэтому я стала искать, с какой стороны оскорбить ее, причинить ей боль.

Клара сохраняла маску равнодушной любезности, хотя в какой-то момент мне показалось,

что ее по-настоящему заинтересовали мои доводы. Не скажу, что она совсем меня не слушала. Скорее, слушала так, как в который уж раз слушают сетования матери, сожалеющей о том, что она бросила свою работу и о скучных и неблагодарных домашних делах. Мы понимаем ее беспокойство, но это не новость, и мы не отвечаем ей. Когда все доводы были исчерпаны, и у меня не осталось слов, Клара взяла мою руку в свою, нежно погладила меня, как гладят ребенка, и ласково спросила:

- А что ты? Будешь хорошей дочерью, станешь приходить вовремя по вечерам, отучишься,

найдешь работу, выйдешь замуж, и у тебя будет двое детей? Ты всегда будешь отмечать дома рождество, дни рождения, крестины? Ты станешь крестить детей, чтобы не обиделась бабушка, разве нет?

Боже, сейчас я думаю, как забавно – я не закончила учебу, не вышла замуж, у меня нет

детей и, в конце концов, я отдалилась от родителей и остальных родственников больше, чем она. Возможно, так случилось потому, что Клара вовремя устроила свою юношескую революцию, а я откладывала до тех пор, пока не стала взрослой. Но в тот момент мне было не смешно. Моя сестра высказала вслух мои тогдашние страхи. Это правда, я боялась, что не смогу найти свой путь в жизни, боялась безвозвратно потерять возможность стать тем, кем хотела бы быть, хотя у меня не имелось ни малейшего представления, кем я хотела быть. Я завидовала Кларе, ее решимости, с которой она сама творила собственную биографию, в то время как я ограничивалась строгим следованием сценарию, написанному не мной.

- А ты, – спросила я ее, – все будешь продолжать играть в игрушки? – Клара меня не

поняла. Она подняла руку, приветствуя своего друга, чем переполошила его собак, которых он привязал к велосипедной стойке. Они приподнялись, насторожив уши, и начали скулить и вертеться на месте. – Не думай, что я не поняла, – выпалила я, выдернув свою ладонь из ее руки. – Все твои вызывающе-взбалмошные прически, мрачные, похоронные цвета, куча собачьих ошейников и уйма колец – все это игра, нет ничего необратимого. Ты играешь в плохую девчонку, самую плохую из своего круга. Ты поиграешь несколько недель, пока тебе не надоест, ведь ты не такая, и это не твое место.

- Какого черта, о чем ты говоришь?

- О твоих друзьях, для них это серьезно. Они колются, причиняя себе вред, отвергают

комфортабельную жизнь, режутся, губят себя. Но от тебя пахнет персиковым мылом и кремом для рук. И я не вижу ни следов уколов, ни шрамов.

Я не понимала, что Кларе, несмотря ни на что, было очень важно мое мнение, что для нее

я продолжала оставаться старшей сестрой. В тот момент я не понимала, что ставлю ее в неловкое положение тем, что раскрыла ее обман и не верю, что она все делала сознательно. Клара ничего не ответила.

Она ничего не ответила, а я не понимала, что означало ее молчание. После того, как я

закончила говорить, мне и самой было так неловко, будто по злобе я спрятала книжку, которую она взяла, или разбила ее любимый диск. Я ушла с чувством выполненного долга, испытывая одновременно горечь поражения. Для сестры я сделала все, что могла, но я покривила бы душой, если бы не призналась тебе, что мне было плохо. Я чувствовала себя обманщицей, как будто пришла туда больше для того, чтобы испортить ей праздник, а не помочь, как делают не слишком-то пользующиеся успехом у ребят девчонки, завидев целующуюся с парнем подружку, с жаром начиная указывать на каждый их недостаток, приписывая им все мыслимые скверные намерения.