Просто жду.

Карина говорит мне: “Никогда бы не подумала, что сделаю это”. После легкого касания

наших губ и нежного соприкосновения зубов, ее язык и слюна проникают в мой рот, наполняя его. Ее тело становится нестерпимо настоящим, словно дух Карины только что материализовался, обретя плоть и кровь, и перед моим взором сбрасывает одежды совершенное, осязаемое существо. Сейчас мне захотелось оказаться с ней в кровати, наедине с ее телом, забыв про желание, потому что я сам и есть желание. “Никогда”, – повторяет Карина, поднимаясь. Она тянет меня за руку вверх, чтобы я тоже поднялся, а потом тащит к спальне, хотя я и не сказал ей, что та дверь ведет в спальню. Она ведет меня за руку, как взрослый ребенка, чтобы уложить его спать, но вдруг останавливается. “Дай мне минутку”, – говорит она, входя в ванную. Пока я раздеваюсь, я слушаю шорох тела по другую сторону двери, представляю движения. Я слышу звук поворачивающегося крана и шипение, вибрацию труб, льющуюся в раковину воду. Я слышу звук стукнувшейся о бачок крышки унитаза, расстегиваемой молнии и упавших на плитку туфель. Теперь я представляю Карину в нижнем белье. Интересно, какое у нее белье – белое, черное, с кружевами или без? Дорогое, это уж точно – дорогое, возможно, выбранное к подходящему случаю. Впрочем, нет, она сказала, что никогда, никогда не думала, что сделает это, так что, пожалуй, белье будет таким, какое она и не думала выставлять напоказ. А может, несмотря на это “никогда”, она выбрала белье сознательно, чтобы сознавать себя прекрасной, хотя и не было глаз, которые могли бы это подтвердить. Под звуки льющихся в туалете струй я спрашиваю себя, не включить ли музыку, чтобы избежать неловкости и чтобы она не смущалась, поняв, что я все слышал. Она отрывает туалетную бумагу, и рулончик крутится в металлическом держателе. Тем временем я, голый, усаживаюсь на край кровати, и мне несколько неуютно, я немного стесняюсь собственного тела. Я не привык быть голым перед ней, мы виделись впервые. Я стеснялся своего возбуждения и своего далеко несовершенного тела, как-то неловко было показать себя таким, каков я есть, когда не пью бурбон, не составляю сметы, ни на кого не пытаюсь произвести впечатление, не говорю о себе самом, как не о себе. Мне неловко показывать себя вот так, просто животным, с ребрами, брюхом, конечностями, членом, требующим внимания. Я жду, чтобы открылась дверь или следующего звука, который, как радар, укажет мне Каринино положение, но сейчас я ничего не слышу. Тишина, и я представляю, что она

по-прежнему сидит на унитазе, вот только – зачем? Чего она ждет? Она раскаялась и сожалеет? Она говорила, что не может спать с бывшим любовником сестры, что это измена – спать с вспоминанием о ней? Словно это был способ украсть любовника у сестры. Я жду, и с каждой минутой мне все тревожнее, возбуждение плоти ослабевает. Сейчас я чувствую холод и решаю лечь в кровать, но не ложусь, ох уж эти мои решения! Я остаюсь на том же месте, все больше осознавая, что сижу голышом на углу кровати в подвешенном состоянии, рассчитывая на то, что вот-вот увижу, как она, обнаженная, выходит из ванной, подходит ко мне, нежно трется о меня своим телом, и, наконец-то, я чувствую ее кожу своей. Это служит мне оправданием. Но она не выходит, и я начинаю терять представление о времени. Не будет ли слишком бестактным постучаться в дверь, не знаю. Может, у нее месячные, она никак не найдет тампоны и пытается привести себя в порядок туалетной бумагой, но уже сколько времени я не слышу, чтобы она отрывала бумагу, не слышно также, чтобы крутился держатель. “Карина?”

- Карина!

Я приближаю ухо к двери, но не пойму, слышу я или нет. За дверью то ли тишина, то ли

дыхание, то ли что-то еще.

- Карина, – постукиваю я костяшками пальцев, но она не отвечает. Когда я осторожно

приоткрываю дверь, она сидит на унитазе в наполовину расстегнутой блузке, с голыми ногами и трусами на щиколотках. Это не возбуждает меня и не кажется постыдным, я даже тронут, но она говорит мне: “Выйди”. Голос ее звучит твердо, но спокойно. Она не испугалась того, что я увидел ее в таком виде, что, в общем-то, нормально после того, как люди некоторое время были близки. И не в этом кроется причина ее желания, чтобы я ушел.

- Выйди отсюда, – приказывает Карина.

- Что случилось? Что с тобой? – спрашиваю я, закрывая дверь.

Когда она, уже одетая, выходит, то показывает внутрь ванной, думаю, что ванной.

- Зачем ты мне соврал? Зачем?

Теперь я тоже натянул трусы и футболку, небольшую защиту от своего замешательства.

- Я не понимаю? В чем я тебя обманул?

- Это я спрашиваю тебя. Тебе казалось, что тебе станет хуже, если я составлю о тебе

плохое мнение? Тебе хотелось остаться уважаемым человеком, порядочным, как неверный муж?

Я по-прежнему не понимаю, о чем она говорит. Я смотрю туда, куда Карина показывает

рукой, чтобы попытаться найти там ключ к разгадке ее гнева, но там нет ничего такого, что я не видел бы тысячу раз. Моя ванная; в ее глубине – шампунь, жидкое мыло и кусок обычного, крем для тела, прозрачная пластиковая ширма, и что? И что? Карина хватает свою сумочку, заброшенную ею черт-те куда, подбирает туфли, оставленные в ванной. Один из них валялся под ванной, другой она достала из-за унитаза.

- Ну, зачем, зачем ты мне соврал? Собираешься ты мне объяснить или нет?

Карина уходит.

Она тихо закрывает за собой дверь, гораздо тише, чем я ожидал от такой рассерженной

или такой страдающей женщины, словом, такой, какой я ее знаю. Я снова надеваю штаны, вхожу в ванную, сажусь на унитаз и разглядываю то, что меня окружает, будто переняв от Карины ее позу. Я внимательно изучаю ту же самую картину, что и она. Быть может, я увижу то, что увидела она, тем самым раскрыв причину ее злости.

⁷Снафф-видео – короткометражные фильмы, в которых изображаются настоящие убийства, без использования спецэффектов, с предшествующим издевательством и унижением жертвы

⁸ ecce homini – “Се человек”, фраза, сказанная Понтием Пилатом при бичевании Христа и возложении на него тернового венца незадолго до распятия

Глава 9

После ухода Карины я продолжал сидеть в туалете, строя всевозможные догадки. Я вспоминал Арасели, которая встречалась с моим братом, когда я был еще студентом. Сколько же лет я не вспоминал о ней, а теперь вот вспоминаю по понятным причинам. Эта девушка была несколько старше брата, вероятно, всего лишь лет на семь-восемь, но, когда тебе около двадцати, как, должно быть, стукнуло в ту пору брату (я ведь закончил учиться в двадцать три, а брат на два года моложе), семь-восемь лет – огромная разница, треть твоей жизни. Арасели была очень худой, немного бледной, с темными кругами под глазами. Судя по внешнему виду, можно было ожидать, что у нее депрессивный характер или, по меньшей мере, она малоэнергична. Однако, Арасели была болтушкой и всегда носилась повсюду, вечно предлагая что-то, причем срочное и, более того, неотложное. Она безостановочно как ни попадя размахивала руками во все стороны так, что ничего подобного я никогда больше не видел. Если при этом она еще и молчала, то по ее жестам было совершенно невозможно понять, что же она хотела сказать. Впрочем, Арасели трещала, как сорока, как будто слова, кучами громоздились в ее мозгу, и ей не хотелось выделять ни одно из них. Лично меня она забавляла, а вот брата в буквальном смысле слова сводила с ума. Все это время брат провел в сомнениях. Он был жутко неуравновешен, и заставил меня поволноваться. Он старался противостоять этому смерчу, чья вихревая воронка преследовала его, но у него не было на это сил. Я уверен, Арасели наслаждалась, глядя на его старания, на его желание быть остроумнее или ослепительнее, чем он был на самом деле, на его притворную инициативу, когда он пытался угадать, что могло ей понравиться. Ей нравилось, что брат ищет линию поведения, выражения, оригинальные идеи, которые произвели бы на нее впечатление или, по крайней мере, лишили бы его безусловно терзавшего чувства неполноценности. Всем известно – мы хотим, чтобы глаза другого человека отражали не то, какие мы есть, а того, кем нам хотелось бы быть. Для этого мы пытаемся приспособиться к идеальному образу, а, скорее, ломаем самих себя, чувствуя, что нам чего-то не хватает. Это чувство мы так и тащим в себе. Потом, с течением времени, мы, как правило, окончательно смиряемся с тем, какие мы есть, перестаем притворяться и упрекаем другого в том, что он ждал от нас больше, чем мы можем ему дать, забывая при этом, что сами же это и обещали. Лишь те пары, что заканчивают притворяться и решают пересмотреть то, что каждый из них может предложить другому, перенеся это на более реальную основу, имеют возможность продолжить совместную, пусть и не очень счастливую, жизнь. Едва ли я встречался хоть с одной из таких пар. Как много я знаю таких людей, кто вместо того, чтобы начать войну, упрекая другого, по привычке иронизируют, давая тем самым понять, что хоть они и делали вид, что верят вранью другого, но им известно, кто находится под этой маской, и они обязуются ее не срывать.