«Борщ, пельмени, сок», — повторила она мой заказ, глянула на меня из-под челки и ушла.

От командировочных, которые подняли бокал вина за мое здоровье и пригласили к своему столику, я узнал, что Соня одна здесь управляется, что она живет с отцом, вон тем ворчуном на колонке, который помогает ей по вечерам убирать.

Они называли его «Леонид» — может, его и в самом деле так звали, а может, из-за его кустистых бровей. Он вытер заслонку бензобака в моем автомобиле, вымыл стекла, однако наотрез отказался от чаевых. Трое моих соседей по столу встретили Соню в первый раз год тому назад, когда искали, где переночевать. Девушка спасла их своим глинтвейном от холода и от еще худшего. Обычно здесь могли ночевать только водители-дальнобойщики, которые на следующий день ехали дальше в Прибалтику, Финляндию или в Москву.

«Вот это был вечер!» — сказал мужчина с обрюзгшим лицом и уперся локтями в стол.

Соня подсчитала и отдала сдачу до копейки. Каждый из московитов подсунул под пепельницу рубль.

Теперь, через два года, я заметил, как девушка подросла. Лицо ее стало уже, движения легче, дружелюбие — более выборочным. Но конский хвост остался. Когда я попытался напомнить ей о прежнем знакомстве, она только пожала плечами, поправила приборы на столе и выровняла двумя пальцами салфетки в стакане. У нее не было кольца. Но ногти были тщательно ухожены.

Старик, который уже не работал на заправке, выставляя чай, салат или сосиски, то и дело выглядывал из окна, через которое Соня отправляла грязную посуду. Когда она складывала числа, проверяла, а потом отрывала чек, уже ничто не напоминало о девочке, которая изображала здесь официантку.

Прошло четыре года, прежде чем я снова попал в город, называвшийся теперь, когда вспомнили его исконное название, Санкт-Петербургом. Не могу сказать, тоска ли по старинному Новгороду заставила меня взять машину, или желание узнать, что сделали из своей столовой Соня со стариком. Как только окрестности начинали казаться мне знакомыми, я думал, нарядный белый с красным домик вот-вот появится. Но потом меня снова охватывала паника, и мне чудилось, что я его просмотрел. Чем дальше я уезжал, тем отчетливее виделась мне четырнадцатилетняя девочка, как она силилась не улыбаться и перекидывала хвост над подносом через плечо. Наконец-то я приехал в X. и свернул налево в конце деревни, где улица на протяжении двухсот метров была разъезжена колесами машин. Я быстро схватил с заднего сиденья бутылку виски, спрятал ее под куртку и вошел.

И пяти минут не прошло, а я уже ехал, следуя указаниям официанток, по гравийной дороге в направлении леса, который со стороны дороги казался узкой полоской. Я проехал добрых минут десять и хотел уже повернуть назад, как увидел среди кустов и травы в человеческий рост строительный вагончик, к двери которого вела заржавевшая лесенка. Поскольку передние колеса отсутствовали, оси лежали на чурбанах. Единственное окно было наполовину закрыто картоном, на крыше медленно вращалось колесо вентилятора, а рядом из трубы поднимался тонкой струйкой дым. Вдруг я заметил фигуру, неподвижно стоящую в дверях и наблюдающую за мной. Я уж не помню, что я говорил. На его обрамленном седыми волосами небритом лице выделялись темные брови, которые казались теперь еще кустистее. Каждый шаг вниз по ступенькам, каждое сгибание коленей отражалось на его лице гримасой боли. Подойдя ко мне, он, не колеблясь, ухватил бутылку за горло и припечатал ею, как штемпелем, ладонь другой руки. Я спросил про Соню.

«Герр, — начал Леонид. Это было единственное немецкое слово, которое он знал. — Вы, значит, мою Сонюшку знали?»

Я кивнул.

«Да кто ж ее не знал», — произнес он вяло. Он держался очень прямо, смотрел, как слепой, поверх меня и говорил просто, так, что я все понимал.

«Мы жили неплохо. Работа тяжелая, но мы трудились с удовольствием. Ира работала в колхозе, а я на строительстве дороги. Когда мы поженились, Соне было два года. Ира нам так и не сказала, кто Сонин отец. Ира была красивая, самая красивая женщина между Ленинградом и Новгородом. Я нашел работу на заправке, и мы больше не расставались. Но потом Ира уехала в Москву со старшим сыном председателя колхоза, который из Сибири привез много денег. Она сказала: теперь это только твоя дочь. Понимаете, герр, что я говорю?

Я воспитывал Соню в идеалах коммунизма. Поэтому я быстро забрал ее из школы. Она должна была узнать, что такое труд, и я хотел уберечь ее от плохого влияния. Соня и я, мы хотели показать пример, доказать, что можно хорошо работать и для других, не имея от этого никакой собственной выгоды. К сожалению, немногие, слишком немногие на это отваживались. Мы открыли столовую, и Соня была счастлива, что может делать добро. Кто бы ни приезжал, радовался, на нее глядя. Но встречались и дурные люди, которые придирались к еде или порочили нас в городе, говорили, что мы мухлюем и деньги прикарманиваем. В наши идеалы они не верили. Даже наше начальство стало относиться к нам недоверчиво, потому что у нас была такая большая прибыль. Потом пришла демократия: теперь-то уж никто не хотел больше работать, а если и работал, то и в самом деле на свой карман. У нас же не оставалось времени даже собрать грибы. Как Сонюшка любила угощать грибами!

Однажды в ресторане было полно посетителей — все больше молодежь из Москвы. Они так долго ели-пили, что не могли ехать дальше, им нужно было заночевать. На следующее утро они показали нам свои машины, новые иномарки. Я уговорил Соню доехать с ними до села и сделать там заказ. Да-да, я ее еще и уговаривал: ведь у нас совсем не было времени даже за грибами сбегать — так пусть бы ей радость была.

Сначала я рассердился, что она так долго не возвращается. В полдень ее все еще не было. Вечером я заявил в милицию. Они хотели знать больше, чем я мог рассказать. Я закрыл столовую и стал искать самостоятельно, прошел по всем лесным опушкам справа и слева от дороги, заглядывал в каждую машину и вернулся домой только поздно ночью. Тревога о ней не-давала мне спать. Однако Соня не вернулась домой. Я глушил себя работой. Но не мог вынести бесконечных расспросов о ней и все бросил».

Старик откашлялся пару раз. «Через два года, я помогал тогда на заправке, вдруг Сонюшка глянула на меня, улыбаясь, — с обложки забытого кем-то журнала. Она была сфотографирована на пяти страницах, все в новых платьях. Глядела мне прямо в глаза! Ну вот, герр, теперь вы знаете все».

Леонид, будто теперь бутылка была отработана, ради чего он и старался, повернулся и стал подниматься по лесенке, ненадолго останавливаясь на каждой ступеньке. Я стоял, ждал, сам не знаю чего.

Через полгода после этого разговора я получил факс от Миши Исаковича из Петербурга, вполне удачливого бизнесмена, несмотря на его двадцать пять.

«…Но пишу я по другому поводу. Месяц назад я ездил в В. район на стройку в одном поселке на речке М. в пяти часах на машине от Питера. На обратном пути вдруг начался снегопад, сначала не сильный, а потом повалило. Завыл ветер, и когда мы наконец выехали на шоссе, нельзя было различить ни темного неба, ни белого снега, все смешалось в вихре снежной бури. Не стало видно ни зги. Нам ничего не оставалось, как последовать примеру других машин. Мы остановились в первой попавшейся деревне и стали искать ночлег. В конце концов мы переночевали в доме двух стариков, у которых гостил внук. Выяснилось, что мы всего в нескольких километрах от X., того села, где ты безуспешно искал Соню. Должен тебе сообщить, что Леонид скончался четыре месяца тому назад. Старики сделали непроницаемое лицо, сказали только, что его слишком поздно обнаружили. Внук Сережа, худощавый, странный мальчонка, пообещал показать мне могилу.

На следующее утро он помог расчистить снег у машины, и мы взяли его с собой до X. Пока другие искали, где бы позавтракать, он повел меня на кладбище и рассказал, что две недели назад, когда он здесь бегал, какая-то женщина в длинной шубе искала ту же могилу, что и я. Дала ему будто бы тысячу рублей, чтобы он оставил ее одну. Сережа водил-водил меня по кладбищу, пока я не протянул ему купюру. Тогда он показал место прямо у нас под носом.