— Прости, — Буров досадливо поморщился. — У меня такая манера излагать свои мысли. Я люблю обращаться к самим простым примерам.

— Тебе нужно преподавать в школе, в младших классах.

— В простых примерах нуждаются не только школьники.

— Ну, хорошо. Что дальше?

— В журналистике тоже есть, скажем, свои обычаи. Трудовой почин принято называть каким-то конкретным именем. До войны был широко известен почин шахтера Стаханова. В наши дни — почин Гагановой.

— Извини, я перебью тебя. Я чувствую, к чему ты клонишь. И не согласна с тобой. Дело в том, что Стаханов лично сам нарубил много угля, побил все нормы выработки. Гаганова лично сама перешла из передовой бригады в отстающую. Лично сама! У нас же совсем другой случай. У нас бригада взяла на себя инициативу. Бригада, а не лично бригадир Закурдаева!

— Это не принципиально.

— Нет, принципиально. И знаешь, в чем беда?

— В чем?

— Ты не понял принципиально нового духа в материале, который сам пришел к тебе в руки. Духа коллективной инициативы. Ты поступил, как очень посредственный журналист, действуя по шаблонам, по штампам.

— Другими словами, я бездарен, — Буров отложил вилку.

— Хорошо, что ты сам пришел к этому правильному выводу, — сказала я жестоко.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Разговоры о том, что дом подлежит сносу, были давними и малополезными, как одежда, вышедшая из моды. Полина Исааковна говорила про снос дома моей маме еще в то время, когда я училась в пятом классе. Сосед Гриша уже несколько лет копил деньги на мебель, а Сания по крайней мере десять раз советовалась со мной, как лучше расставить гарнитур в новой двухкомнатной квартире.

Между тем время шло. Дома ломали. Справа от нашего, слева... А наш стоял, словно памятник архитектуры конца тридцатых годов. И было похоже, что на него вот-вот повесят охранную доску, где будет написано: «Дом типа «барак» охраняется государством» и т. д. и т. п.

В середине лета пришли маляры, штукатуры, кровельщики. Залатали крышу, побелили стены, покрасили двери, рамы, лестницы. Сказали с пониманием:

— Не расстраивайтесь. По всем приметам дом ваш со дня на день поломают. Духота — она к дождю. Внезапный ремонт — к скорому сносу.

И действительно... Не успели обсохнуть краски, как из райжилотдела прислали квиточки с приглашением жильцам дома явиться за получением ордеров на новые квартиры. Причем и письменно и устно работники райжилотдела особо подчеркивали срочность этого акта и полное отсутствие времени на раздумье.

Когда же дотошная Полина Исааковна намекнула на недавний дорогостоящий ремонт, то ей ответили ясно, без всяких подтекстов:

— Во-первых, это не ваше дело. Во-вторых, это не наше дело. Ремонт по своей смете и своему плану производил Метрострой, которому и принадлежит двухэтажный барак каркасно-засыпного типа, подлежащий сносу без промедления.

Квартиры давали в Медведкове, на Полярной улице. Похоже, что все были довольны. За исключением меня.

Поясню, почему.

Буров был прописан на жилплощади матери. И считал фарисейством отказываться от прекрасной квартиры в районе метро «Кропоткинская». Он сказал об этом в первые же дни нашего брака, когда семейная жизнь еще не напоминала мне поединок фехтовальщиков и я полагала естественным соглашаться с мнением многоопытного мужа.

Для райжилотдела я была одинокой женщиной и попадала в категорию подселенок — иными словами, граждане которым заказано мечтать об отдельной, пусть крошечной, но отдельной квартире.

— Жилец нынче хитер! Ох как хитер! — сказал мне один из райжилотделовских начальников, тоскливо глядя в глаза. — Муж сам по себе площадь имеет. Жена сама по себе. Меняться начинают. Глазом не успеешь моргнуть, как они уже трехкомнатную квартиру огребли.

— Вы говорите так, словно трехкомнатая квартира — преступление.

— Непорядок это, дамочка, — обиделся начальник. И повторил как заклинание: — Непорядок. На двух супругов однокомнатная квартира положена. Вот.

— Тесно в одной комнате. А если детишки пойдут? Надо вперед смотреть. На несколько лет вперед.

— У нас органы есть, государственные. Они смотрят... А вам хорошую комнату дают. Тринадцать метров. Соседок лишь двое. Одинокие старушки-пенсионерки...

— Меня эта комната не устраивает.

— Напрасно.

— Я буду жаловаться.

— Только в письменном виде, — равнодушно ответил он. И крикнул: — Следующий!

Словом, ордер я не взяла. Оставалась жить в полупустом доме, где на первых этажах уже были выбиты окна и кошки устроили там свой кошачий театр: упражнялись в пении на разные голоса с полуночи до рассвета.

Буров теперь всегда ночевал дома (не «писал вещь»). А в квартире через площадку ночевала Полина Исааковна. Ей давали однокомнатную квартиру, но здесь она имела отдельную двухкомнатную. Оказывается, есть такое юридическое положение — при сносе не имеют права ухудшать, обязаны улучшать жилищные условия граждан. Полина Исааковна усматривала для себя ухудшение.

— Надо проявить твердость. Железную твердость! — убеждала она и меня и себя, но больше себя. — Не станут же нас переселять силой.

— Я думаю, станут, — злил ее Буров.

— Пусть только попробуют. Пусть поднимут на меня руку, — горячилась Полина Исааковна.

— Ну и что?

— Я Уголовный кодекс знаю.

— Только уголовный? — осведомлялся Буров.

— И гражданский...

— Вы опасная женщина, Полина Исааковна.

— А вы не рыцарь, Андрей Петрович.

Они трудно терпели друг друга...

В доме пахло старыми обоями, выцветшими, сухими, пахло трухлявыми досками, кошками и еще черт знает чем. Слышались подозрительные шорохи и скрипы. Комната вдруг потеряла уют, хотя в ней было чисто и все оставалось стоять на прежних местах. Ох эти сумерки! В душу закрадывалось беспокойство, легкое, но ощутимое, как перед дорогой далекой-далекой...

Я долго не могла уснуть, прислушиваясь, не ходит ли кто по опустевшей комнате соседа Гриши. Потом думала. Вспоминала маму. Она тоже часто говорила о сносе дома, мечтала вслух, волновалась, дадут ли нам двухкомнатную квартиру или только однокомнатную. Кто-то из «знающих» людей объяснил, что если бы ее ребенок был мужского пола, тогда можно рассчитывать на две комнаты, а так вряд ли.

— И почему ты у меня не парень? — вздохнула она однажды.

Действительно, почему? А если бы я родилась парнем, была бы это я или совсем другой человек? Судьба бы точно сложилась иной. Служила бы в армии. Возможно, стала бы офицером... Нет, лучше капитаном дальнего плавания. Водила бы суда по аквамариновым морям, швартовалась в гаванях с экзотическими названиями — Марсель, Порт-Саид, Сингапур... Смуглые, обветренные лица, запах моря и незнакомого табака. А не начать ли мне курить? Тогда Бурову не нужно будет выходить на кухню. И он сможет чадить, полеживая в кровати.

Нет, не стоит приучать его к бесцеремонности. Переедем на новую квартиру, и не позже чем через год у нас будет ребенок. Детям вреден табак. Детям полезен свежий воздух и нормальные, здоровые взаимоотношения между родителями.

В кабинет цехкома, предварительно тихо постучав, вошел парень, тонкий, робкий с виду. Голова стрижена наголо. Сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответила Нина Корда, — садитесь.

Парень сел на стул. Начал рассказывать...

Я легко представила все это.

Гнезда палаток, выложенные матами из ивовых прутьев, лагерные дорожки, кладовые в земле, где от жаркого солнца прячут бочки с питьевой водой. Полк ежегодно выезжал в лагерь. И Черкасов любил недолгую жизнь палаточных городков. Когда выдергивали растяжки, палатка морщилась, словно проколотый шар. Солдаты сворачивали ее и укладывали в кузове машины. Машины фыркали сизым дымом. Не высоты кузова лагерь был как на ладони. Пустой, разоренный... А вид сарая из молодой осины, крытого дерном, просто навевал грусть. Сарай еще долго будет сторожить лагерь, пока осенние дожди не размоют крышу. А может, занесенный снегами, он выстоит до весны. И тогда приедут другие солдаты, подремонтируют его и опять поставят в сарай оружие...