— Большая цифра?

— На три тысячи пар в месяц, — сказал Широкий, не моргнув глазом.

— Это очень много, — в отличие от начальника цеха, я сидела за конвейером и знала, что это значит.

— Волков бояться — в лес не ходить. Цифра, Наталья Алексеевна, должна быть весомой. Иначе и огород городить нечего...

Я покачала головой. Помнится, вздохнула, С Широким не соскучишься: ему главное — везде и всюду быть первым. Поинтересовалась:

— А техника-то новая будет? Люди же спросят.

— Будет. Точно будет. Потому и нельзя терять ни минуты. Иначе какой другой цех опередит. На фабрику уже машины завезли, чехословацкие, загибочные, фирмы «Свит». Договорились?

— Надо бы с партбюро посоветоваться, — сказала я.

— Корда в курсе дела. Целиком — за. Но провести это должна ты, профсоюзный руководитель цеха. Решено?

— Попробую, Георгий Зосимович, — без особого энтузиазма ответила я. — Только лучше не в обеденный перерыв, а в конце работы.

— Не разбегутся?

— Нет. Мы минут на пять раньше конвейер остановим.

— Хорошо. Разрешаю.

Однако не прошло и четверти часа, как Широкий явился ко мне за конвейер; Наклонился:

— Собрание проведите в конце обеденного перерыва. А конвейер на десять минут задержим. Договорились?

— Торопитесь, Георгий Зосимович, — не без подковырки сказала я.

Он завертел головой, и лицо его посерело:

— Не тороплюсь, а сердцем чую: могут опередить другие. Инициатор — он только один. Все прочие имеют право лишь подхватить его почин.

— Это тоже почетно.

Широкий посмотрел на меня с удивлением, прикусил губу. Потом повел плечами, словно сбрасывая оцепенение. Сказал многозначительно:

— Дипломат вы, Наталья Алексеевна. Дипломат.

Но, конечно, он меня переоценивал. И не только он — Буров говорил:

— Это верно. Ты живешь на авансы. Твоя форма, достойная самых высоких эпитетов, еще не соответствует содержанию. Но ведь содержание — дело наживное.

— Ты меня обрадовал.

— Я только сказал правду. Будь уверена, я начиню тебя содержанием.

— Как пирог капустой.

— Сравнение примитивное, однако точное. Не случайно же я покатил за тобой в далекий дождливый Туапсе. Отдавая должное твоим женским данным, признаюсь: прежде всего меня прельстила сложность задачи.

— Нашу семейную жизнь я должна рассматривать как эксперимент?

— В какой-то степени.

— Прекрасно, прекрасно. В какой-то степени я, Наталья Алексеевна Миронова, рабочая обувной фабрики «Альбатрос» с незаконченным высшим образованием — подопытный кролик?

— Ты боишься, что у тебя вырастут большие уши? — пульнул остроту Буров.

— Я боюсь, что прежде у тебя вырастут рога.

Буров покраснел. Он был нормальный ревнивый мужчина. И, я полагаю, страдал при мысли, что жена может изменить ему. Прямолинейная дерзость приводила его в замешательство, мозг не срабатывал, как могла не сработать кибернетическая машина, если бы в нее грубо сунули обыкновенную сучковатую палку.

После той новогодней ночи он дважды извинялся передо мной. Первый раз, буквально на следующий день, безуспешно. Я не пожелала его слушать. Две недели жили, точно незнакомые. Ни «здравствуйте», ни «до свидания». Потом он взмолился. И я простила его.

Некоторое время спустя он все-таки спросил, не вытерпел:

— Может, скажешь, где ты провела новогоднюю ночь?

— С чужим мужчиной.

Буров запыхтел.

— Не нравится? — сказала я.

— Мне вспомнился одесский анекдот. Идет по базару мужичишка в заскорузлой стеганке и кричит во все горло: «Котам что-то вырезам! Котам что-то вырезам!» Дают ему кота. Большого, пушистого. Сует он его, бедолагу, головой в кирзовый сапог. Достает острый нож. Поднимает коту хвост. И делает свое черное дело. Потом кот, который уже перестал быть котом, выскакивает из сапога и, оглашая базар душераздирающим криком, исчезает в толпе. А мужчина посмеивается и бодро спрашивает: «Что? Не нравится?»

— Хороший анекдот. Расскажи еще что-нибудь, — говорю я.

— Разве этого мало?

— Не будем взвешивать.

А зря. Конечно, зря. Жизнь подсказывает, что нужно взвешивать. И слова и шаги. Нет, нет... Дело не в рационализме. Просто очень много легко ранимых людей. И кажется, нет ничего проще, чем обидеть человека. Просто — проще... Вот такой замкнутый круг.

Как же быть?

Как? Как?

Похоже на кваканье. Люблю слушать, когда квакают лягушки. У нас в Ростокине, за железной дорогой, есть пруд. На опушке леса. Собственно, не пруд, а большая яма. Давным-давно там копали песок. Потом забили холодные ключи, яма наполнилась водой, по обрывистым краям заросла тиной, зеленовато-белой, как шкура лягушек. И лягушки там хорошо устроились.

Маленькой, я часто говорила маме:

— Пойдем на пруд слушать лягушек.

Приходили. А на пруду — тишина, точно в пустой комнате.

Я хныкала:

— Ой! Не квакают...

Мама успокаивала:

— Погоди. Сейчас знойно. Лягушки прячутся от жары и молчат. Пойдем в лес, посмотрим на лося. А на обратном пути лягушки поговорят с нами.

— Правда, поговорят?

— Правда.

Мы уходили в лес широкой дорогой, белевшей среди густой зелени дубов, берез, орешника. Там было хорошо. И небо казалось таким высоким, гораздо выше, чем в городе. Лось, громадный, словно три коровы, дремал в душноватой тени. И подойти к нему можно было совсем близко, как в зоопарке.

— Он бодается? — тихо спрашивала я, не сводя глаз с большущих ветвистых рогов.

— Не тронь его, и он тебя не тронет.

Лось лениво открывал глаза, смотрел равнодушно, может, не видел нас среди зелени.

Зелень была усталая, несвежая, как ранним утром. И ветер не взбадривал ее, возможно, он где-то тоже прятался от зноя.

На закате жара немного спадала. Но духота по-прежнему висела над лесом, точно туман над болотом. Мы возвращались домой всегда очень медленно. У пруда делали привал — садились на теплую короткую траву и слушали голоса лягушек:

«Ква! Ква!»

...Как? Как?

Как поступить? Как провести собрание с пользой для дела?

Нина Корда сказала:

— Обопрись на комсомольцев. Это же естественно. Их вон сколько в цехе.

— Может, они вообще возьмут инициативу на себя?

— Поговори, поговори, — уклонилась от ответа Корда.

Комсомольцы цеха недавно избрали нового секретаря. Валюшку Осокину — приятную девчонку.

Действительно, надо поговорить с ней.

Выключаю машину. Вижу, Люська Закурдаева косится на меня: опять уедет работа. Делаю Люське знак рукой. Иду к машине Осокиной. Приходит и Люська. Конвейер грохочет, будто трамвай на рельсах. Склоняемся лицом к лицу.

— Девчонки, — говорю я, стеснительно, будто прошу взаймы. — Румяный сказал, чтоб наша бригада взяла обязательства...

— Пошел он куда подальше! — рыкнула Люська.

— Не перебивай. Выслушай! Нужно повысить производительность труда за счет внедрения новой техники.

Люська прямо зашлась от злости, сложила фигу. И кричит:

— Вот! Я ему не табуретка под задницу! Он совсем от духоты очумел. Ходит трясет штанами.

— Высказалась? — спросила я резко.

Люська промолчала в ответ. Только повела плечами, недовольная моим тоном.

— А ты что думаешь, Валюшка?

— Насколько повысить? — осторожно поинтересовалась Осокина.

— На три тысячи пар в месяц.

— Если без трепа, то можно.

«Без трепа» — ее любимое выражение.

— Зачем нам эти три тысячи пар? — сказала Люська. — Вы соображаете, что это такое?

— Мы работаем сдельно, — ответила Осокина спокойно и рассудительно. — Три тысячи пар — это дополнительный заработок.

— Дополнительный заработок... Ослицы вы! — презрительно усмехнулась Люська. — Месяц, от силы два... Потом расценки снизят.

Осокина — девчонка думающая. Она не спорит с Люськой, не сорит усмешками. Она рассуждает:

— Раз в цехе ставят новые машины, тратят на это средства, значит, ожидают какой-то материальной отдачи. Видимо, подсчитали, что машины эти окупятся. А это возможно лишь при повышении производительности и снижении себестоимости.