Может, и так.
— ...Выполнение производственного плана находится в прямой зависимости от многих условий. Одним из них, на мой взгляд, очень важным является работа фабричной столовой. Я не могу подтвердить свои слова документально, но глубоко убеждена в том, что если фабком вместе с комиссией народного контроля, а может быть, и совместно с представителями ОБХСС всерьез займется изучением работы столовой, то найдет там много интересного...
Столовая на фабрике действительно не фонтан. За чистотой они, правда, следят. Но порции и качество пищи... Тут уж никакими словами не расскажешь. Надо только попробовать. Помню, брали мы с Закурдаевой однажды гуляш. Бросили нам в тарелки по ложке гречки, синей и вязкой, словно клейстер. По паре кусков мяса в подливе из подгорелой муки. Люська на дыбы: за тарелки — и к заведующей. Заведующая холеная, как боярыня из старых сказок. Два стула под нее надо. Радушно спрашивает:
— В чем дело, девочки?
Люська в ответ безапелляционно:
— Это мясо уже кто-то жевал.
Заведующая взяла тарелки молча, ушла с ними на кухню. Принесла другие: горой и гарнир и мясо. Тогда только мы и узнали, какие они, настоящие порции, за которые чеки выбиваем.
— ...Из года в год мы слышим жалобы на низкое качество кожтоваров, поступающих с кожкомбината. Однако дирекция фабрики не принимает должных мер...
Учить наизусть речь — это не то, что учить стихотворение. В стихотворении есть ритм, рифма, а в хорошем — душа. И смысл не обнажен, как тело натурщицы.
Утром, накануне собрания, я разбудила Бурова в половине пятого. И дважды пересказала речь, требуя от него поправок, подсказок, возражений. Он сидел на кровати в пижаме, как и в тот вечер, когда ему пришла мысль написать за меня речь, свесив ноги, смотрел с откровенной озадаченностью и даже сожалением. Можно было подумать, что я лежала в гробу, а он понуро принимал соболезнования друзей и близких.
— Проснись. Проснись, христа ради. — «Христа ради» — мамино выражение. Она употребляла его всегда, когда начинала терять терпение. — Подскажи мне, где нужно сделать паузу, где повысить голос... Проснись, Андрей. Прошу тебя...
Я говорила, но отчетливо понимала, что слова не доходят до сознания моей дражайшей половины. Ощущение беспомощности стало подступать, как тошнота. Захотелось воды, холодной, водопроводной воды. Пошла на кухню. Круто повернулась и пошла, не щадя двери. И она пропищала, проскрипела неодобрительно.
Струя воды с шипением касалась дна раковины. Подставила ладонь. Брызги лизнули стену, мое лицо. Пила жадно, из ладони — возвращаться в комнату за кружкой невтерпеж. Чувствовала, прихожу в себя. Прихожу...
Когда открыла дверь, поняла, что Буров уже вышел из оцепенения. Сидел, явно поджидая меня.
— Это ерунда, — сказал он.
— Что — ерунда?! — крик получился помимо воли.
— Паузы, форсированье голоса. На трибуне ты будешь волноваться. Наверняка забудешь про все это. Нужно другое. Нужно проникнуться.
— Проникнуться? — повторяю последнее слово, не понимая, к чему он клонит.
— Смыслом речи... Ты хорошо знаешь ее содержание. Осталось главное — вложить душу.
— Какую душу?! — я, кажется, начинаю балдеть.
— Свою, свою, свою... — он поднимается с кровати, ступает по полу босыми ногами, опасливо, точно по битому стеклу.
— Как это сделать? — спрашиваю вкрадчиво.
— По системе Станиславского.
— Идиот! — не выдерживаю, сжимаю кулаки, готовая броситься на Бурова и бить его умную лысоватую голову с силой и злостью. — Я не спала две ночи, а ты позволяешь себе издеваться надо мной.
— Я серьезно, — он открывает холодильник. — Успокойся. Выпей боржома.
— Не могу я пить проклятый боржом. Меня рвет с него. Ты же знаешь...
Он наливает боржом в стакан. Вода потрескивает, пузырится. Стакан теряет прозрачность. На стенках проступают капельки тумана, нежные, как роса.
— Я объясню, — спокойно говорит Буров, отхлебывая боржом. — Это очень просто. Важен ход. Ты поймешь сразу... Вот, к примеру, упоминаешь о плохих материалах, поступающих с кожкомбината. А теперь давай порассуждаем так... Лично ты приходишь в магазин, хочешь купить себе туфли. Рассматриваешь на полках образцы — наши и импортные. Видишь, импортные элегантные, нарядные, красивые. Ты покупаешь их, хотя они дороже наших на пятнадцать — двадцать рублей. Задумываешься, почему наши туфли проигрывают, стоя на одной полке с импортными. Разве у нас люди хуже работают? Разве машины у нас хуже? Разве модельеры не знают, что хорошо, что плохо? Нет, нет, нет! Вся беда в исходном материале..Если толщина кож неравномерна, если окрашены они неустойчивыми красителями, если кожи дают осадку и предрасположены к разрыву, значит, никакой самый высокий специалист не сделает из этих кож хорошей обуви. Вот и получается, что разгильдяйство и профессиональное неумение работников кожкомбината ты оплачиваешь из своего кармана. Иными словами, ты или всякие другие женщины, купившие импортную обувь, переплатившие за нее пятнадцать — двадцать рублей, работают два-три дня бесплатно. И виноват в этом кожкомбинат. Вот что скрывается за теми короткими, деловыми фразами твоей речи. Теперь тебе понятно?
Я кивнула. Я понимала, что он хотел сказать.
Буров продолжал:
— Или столовая... Думаешь, почему я пью боржом? Потому что наша столовая испортила мне желудок...
Сказав это, Буров приложил ладонь к животу, поморщился, словно почувствовал боль. И вид у него сделался такой несчастный, хоть жалей беднягу.
Но я не собиралась его жалеть. Я нетерпеливо вздохнула.
— Ты поспи, — сказал Буров. — Поспи хоть час. Иначе ты уснешь на докладе. Луцкий будет говорить минут пятьдесят. А ты знаешь, что это такое...
Я знала, потому, не споря, легла на кровать. И окунулась в сон, как в воду.
На собрании выступала третьей. Когда назвали мою фамилию и я вышла в проход, то мне показалось, что проход раскачивается палубой. Хотелось держаться за спинки кресел, словно за леера. Лица сливались в нечто среднее — будто на рынке или железнодорожном вокзале.
Кто-то громко прошептал:
— Это жена Бурова.
Кто-то удивился:
— Такая молодая.
Ковровая дорожка расстилалась передо мной радугой. Может, потому я не почувствовала собственного веса. И приближалась к высвеченной трибуне точно во сне...
— Товарищи! — это сказала я. Но слышала собственный голос со стороны, как эхо в ущельях. — Руководство объединения, партийная и профсоюзная организации правильно сделали, вынеся на обсуждение партийного собрания вопрос о выполнении полугодового плана выпуска продукции...
Я смотрела в зал. И постепенно он обретал конкретные, зримые формы. И зелено-красная дорожка больше не была похожа на радугу и не раскачивалась, как палуба. Она делила зал на две равные половины. В зале сидели люди и слушали меня. Слушали, я не сомневалась, потому что тишина стояла не зыбкая, а, скорее, устойчивая. Это вселило уверенность, вселило силы. И я чувствовала, что говорю нормально. Гораздо лучше, чем утром перед Буровым. Я помнила текст, как стихотворение, но не тараторила, а говорила искренне, вдумываясь в каждое слово и переживая так, будто каждая высказанная мысль касалась лично меня и никого больше.
— Если текучесть кадров в целом по цеху сократилась, то текучесть мастерского состава возросла до двадцати пяти процентов. А ведь мастер на производстве — основная фигура. Руководство фабрики, объединения вправе требовать, чтобы мастера работали с полной отдачей, но настало время задуматься и об оплате труда мастеров, ведь именно низкая оплата — основная причина текучести. Надо или увеличить выплату премий, тесно связав ее с качеством продукции, или найти другие формы повышения материальной заинтересованности мастеров. Во всяком случае, нельзя больше мириться с тем, что оплата труда мастера ниже, чем заработок рабочего средней квалификации.
Здесь были первые аплодисменты. Я не поняла, что случилось. Думала, что рушится крыша.