ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сидоров был не в духе. В ночь, когда он был в Сахновке, в бригаду прилетали самолеты. Аня была на борту самолета и, так и не повидавшись с ним, улетела. Улетела и даже не передала привета. Все это взволновало Алексея, и он не находил себе места.

Товарищи, разумеется, сейчас же разгадали его состояние. Правда, они, как, впрочем, и сам Сидоров, не знали того, что Аня искала Сидорова, спрашивала о нем и что один солдат взялся привести ее к нему, но, как выяснилось, то был другой Сидоров. После этого Аня узнала у Черноусова, что Сидоров отсутствует, и попросила майора передать ему письмо.

После возвращения Сидорова из Сахновки майор видел его и уже полез в планшет, чтобы достать письмо и передать его проходившему стороной солдату, но в это время его окликнул Захарчук. Полковник отдал ему какое-то распоряжение, и майору стало не до письма. Да и Сидоров скрылся из виду.

И теперь Сидоров бродил среди землянок партизанского лагеря хмурый и потерянный. Но вот его внимание привлек разговор возле землянки командира отряда Колодченко. По голосу он узнал белоголового партизана Степана, который громко и сердито кричал на воспитанника Колодченко Сеньку, маленького и шустрого подростка.

— Ты мне брось эти штучки!..

— Приказано не пускать. Командиры что-то плануют, — отвечал Сенька.

— Да подь ты к черту со своими планами! Сказано пускай, значит, пускай. По срочному делу я.

— Не пущу! — упрямился Сенька.

— От окаянная твоя душа! А ну, отойди от двери.

— Не толкайтесь, я на посту, — сурово проговорил высоким ломким голосом подросток.

— Сеня! — приоткрыв дверь, крикнул Колодченко. — Кто там? Пусть зайдет.

— Ну вот, теперь можно, — очень серьезно объявил Сенька.

— Ух, окаянный, и упрям же! — переступив порог землянки, сердито проворчал Степан. — Говорю, по срочному делу, а он — не пущу да не пущу.

— И правильно делает. Так ему приказано. Ну что? — низким простуженным голосом проговорил Колодченко, бросая на партизана усталый, недовольный взгляд.

— Я только что из Сахновки.

— Ну?

— Немцы схватили Савелия и Антона Каурова.

— Да как же так? — удивился Колодченко.

— Подробностей пока не знаю, но боюсь…

— Подожди, не каркай, — с ноткой недовольства в голосе оборвал его командир отряда. — Савелий ничего не скажет. Я ручаюсь за него.

Дверь землянки была прикрыта неплотно, и услышавший о происшедшем в Сахновке Сидоров заторопился к себе в землянку.

Здесь солдаты писали коллективное письмо матери погибшего в бою Лорина. Увидев расстроенного Сидорова, все насторожились, устремили на него вопрошающие взгляды.

— Ты что такой кислый? — спросил Кухтин. — Что-нибудь случилось?

— Горе, Митя! Большое горе! Нашего Антона схватили фашисты.

В землянке стало тихо.

Арест Антона Каурова больше всех подействовал на Кухтина. Эту ночь он не смыкал глаз и все время думал, как бы спасти товарища. Но спасти Антона было невозможно. Его держали под хорошим замком.

Утром следующего дня из Сахновки в лес пришел еще один партизан и всем стало ясно, при каких обстоятельствах был взят Кауров. Все понимали, что и Савелия и Антона кто-то выдал. Но кто именно — никто не знал. Это так и осталось невыясненным. И только Ленька Кабанов, один может быть, правильно предполагал, что виновник этого, видимо, он. Ему почему-то казалось, что кто-то из его друзей кому-то еще сказал по секрету, что Савелию носят листовки обитатели соседнего леса, а тот в свою очередь другому, и так это стало достоянием одноглазого предателя. Ленька думал об этом, сомневался и мучился. Он опросил своих ребят, но все они в один голос отвечали, что никому ничего не говорили.

Никто никому ничего не говорил, а Тришка все знал. Он ждал Антона, и когда его рослая фигура, облаченная в немецкий мундир, показалась на улице села, Тришка проследил за ним. Потом он привел вооруженных немцев.

Кауров в это время сидел за столом и пил молоко. Он видел, как немцы окружили дом, смутился очень, но уже в следующее мгновение взял себя в руки.

Дверь с шумом распахнулась, и на ее пороге, с пистолетом в руке, появился высокий, с пожелтевшим сухощавым лицом обер-лейтенант.

Кауров торопливо вскочил, стал по команде «Смирно» и, вскинув кверху руку, крикнул:

— Хайль Гитлер!

Офицер недоумевающе посмотрел на Каурова, потом на своих солдат и, торопливо спрятав в кобуру пистолет, спросил:

— Кто вы такой и ваши документы?

Кауров вышел из-за стола, расстегнул китель, достал из него документы, подал офицеру.

Обер-лейтенант долго перелистывал странички солдатской книжки, затем спросил:

— Где ваша часть?

Кауров уверенно назвал номер батальона и село, расположенное по соседству с Яблоновским лесом. Он заметил, что офицер одобрительно кивнул головой. Видимо, он знал этот батальон.

— Куда идете?

— В Черкассы… — не задумываясь, начал Кауров. — По пути нас обстреляли партизаны. Машина загорелась. Я убежал. Что стало с другими, не знаю. Сейчас возвращаюсь к себе в часть.

— Врет он, врет он! Я его уже здесь второй раз вижу, — на ломаном немецком языке торопливо заговорил Тришка Наливайко.

От этих слов у Каурова потемнело в глазах. Перед ним стоял человек, опаснее и страшнее любого гитлеровца. В груди у него заколотило, и он, уже не в силах совладать с собой, сквозь зубы процедил:

— Ах ты, гадина! На, получай, предательская твоя морда! — и ударил Тришку под подбородок.

Полицай упал, потерял сознание.

Солдаты растерянно переглянулись и уже в следующее мгновение по сигналу своего офицера набросились на Каурова, скрутили ему руки.

Кауров рванулся, сбил с ног офицера, выхватил пистолет. Сзади успели выстрелить. Пуля перебила партизану правую руку, и она, как плеть, упала вниз. Пистолет выпал из ослабевших пальцев.

…Каурова и Савелия Лукича привели в штаб, допрашивали, били, потом зачем-то возили в город Канев, а на третий день, еле живых, снова привезли в Сахновку.

В полдень следующего дня их повели на виселицу. Сюда, на площадь, согнали все село. Склонив головы, люди молча плотной толпой стояли в ожидании казни. Но вот толпа заходила, закачалась. По ней пробежал говор:

— Ведут!

— Ведут!

Крестьяне увидели Савелия Лукича. Его товарища никто не узнал. Лицо Каурова было так изуродовано, что признать в нем учителя районной школы было трудно. Каурова вели в одном белье, покрытом во многих местах пятнами крови.

— Господи! За что их так-то! — сквозь слезы выкрикнула какая-то женщина.

Все зашевелились. Но это было мгновение. Сразу же воцарилась тишина.

Прихрамывая, Савелий Лукич медленно прошел сквозь расступившуюся толпу и остановился. Солдат прикладом подтолкнул его, указывая на стоявшие на земле табуретки. Савелия Лукича заставили влезть на одну из них. Только тут увидел он свисающую с перекладины веревку и взглядом стал отыскивать в толпе дочь. Но ее здесь не было.

— Граждане! — выйдя вперед, обратился к односельчанам Тришка Наливайко. — Сейчас комендант нашего гарнизона прочтет вам доклад.

— Не доклад, а пояснение! — поправил его майор.

— Слухайте пояснение, — поправился Тришка.

Майор вышел на середину, заложил руки назад и, быстро пробежав глазами по молчаливой толпе крестьян, заговорил на плохом русском языке. Он в мрачных красках обрисовал положение Советской Армии, заявил, что она полностью разбита, а ее разрозненные остатки, разбежавшиеся по лесам, успешно уничтожаются. Фашист врал как только мог.

— Поэтому, — призывал майор, — всем вам необходимо подумать о своей судьбе. И особенно тем, кто еще продолжает косо смотреть на нас и своим подстрекательством смущает других. Таких людей надо выдавать и изолировать. Они мешают вам и нам. Это ваши и наши враги. Людей, именующих себя партизанами, мы будем жестоко наказывать. И для того чтобы это было более убедительно, мы сегодня в присутствии вас повесим вот этих двух бандитов, осмелившихся поднять руку на германскую армию. Я считаю нужным напомнить вам, что так будет со всяким, кто хотя чем-нибудь будет мешать осуществлению наших планов.