Видно было, что Ганна говорит то, что давно уже решено и продумано ею. В голосе ее звучали и твердость, и уверенность в своей правоте, и боль, и желание поскорее покончить с этой трудной и мучительной жизнью под одной крышей с отцом, ставшим для нее чужим и непонятным человеком. Но все-таки это был отец, и поэтому пальцы молодой женщины дрожали, когда она произносила эти слова, и голубая жилка на виске часто-часто билась.

Кауров молчал.

— Если я не ошибаюсь, то Колодченко просил меня оказать вам содействие. Что же я должна сделать?

— Видите ли… — несмело начал Кауров. — Мне рассказывали, что ваш отец сидит ночью под семью замками и попасть к вам в дом не так уж просто.

— Да, — подтвердила Ганна.

Видимо, у нее болела голова, потому что она поднесла руку к виску и зажала ею пульсирующую голубую жилку.

— Поэтому я хотел бы попросить вас… — он снова замялся, умолк.

— Ну, ну! — поторопила его Ганна.

Кауров молчал, соображая, как бы помягче передать ей свою просьбу, но ничего подходящего на ум не приходило, а потому и сказал прямо:

— Сегодня ночью вы должны открыть нам дверь.

— Я этого сделать не смогу.

«Не хочет», — впервые за все время усомнился в ней Кауров.

— Дело в том, — продолжала она, — что ключи от обеих дверей он держит у себя. Так что этот вариант отпадает.

— Н-да… — протянул Кауров.

— Ну, а если вы откроете окно? — барабаня пальцами по фанерной крышке стола, прервал ее размышления Кауров.

— Открыть окно… — машинально повторила она, все в той же глубокой задумчивости смотря куда-то через окно вдаль и зажимая рукой трепещущую на виске жилку.

«Откажется», — подумал Кауров.

— Ну что ж! — вдруг бодро и решительно заговорила она. — Коль все так сложилось, я открою. Когда вы придете?

— После двенадцати.

— Хорошо. Я буду ждать.

— А попутно, товарищ Тихая, мы заберем из магазина вашего отца кое-какие продукты. Соль, например…

— Это ваше дело.

— Тпр-ру ты, дура, стой! — донеслось со двора.

Кауров встал. Во двор въехала запряженная в телегу лошадь. Возле нее, держась за уздцы, шагал пожилой крестьянин в рваной поддевке. Лошадь рвалась куда-то в сторону, не останавливалась, и крестьянин стал злобно бить ее кулаком по морде.

— Опять Машка капризничает, — наблюдая эту картину, сказала Ганна.

— Хорошая лошадь и, видно, норовистая, — заметил Кауров.

— Очень даже. Если не захочет, нипочем не пойдет. Зато уж если крикнуть ей одно слово, то так побежит, что и машину перегонит.

Кауров недоверчиво посмотрел на Ганну.

— Интересно! — протянул он. — И что же это за слово?

— Есть такое. Отец приучил к этому. Как захочет, ехать быстрей, так кричит ей: «Машка, грабят!» И она тогда несется сломя голову.

Антон засмеялся.

— Да, да! — тоже улыбнувшись, подтвердила она.

Но вдруг лицо ее сделалось суровым, в глазах застыл испуг. Она поспешно оттолкнула от окна Каурова, торопливо зашептав:

— Отойдите дальше. Во дворе полицай Наливайко. Он идет сюда, но он не должен вас здесь видеть. Идите быстрее за мной.

Тихорецкая провела Каурова через кухню в сени и, тихонько открыв дверь, сказала:

— Отсюда вы сразу попадете на улицу. Идите!

Кауров вышел. На улице не было ни одного человека. На мгновение он задержался у крыльца, осмотрелся по сторонам и направился к товарищам.

Ради предосторожности решено было не снимать наблюдения за домом Луцюка. Все обошлось благополучно. Отец Ганны, как и всегда, очень рано закрыл ставнями окна, набросил крючки на двери, и после этого к его дому не подошел ни один человек.

Время подвигалось к двенадцати. В селе давно уже все спали. Не спали только Савелий Лукич да обитатели его чердака.

— А ну-ка, Кухтин, посмотри на свои золотые, — тихо проговорил Назаренко.

— Без пяти двенадцать.

— Надо выходить.

Солдаты слезли с чердака и, попрощавшись с Савелием Лукичом, вышли на улицу.

Вскоре они были уже у дома Луцюка. Осторожно осмотрели его со всех сторон, но нигде открытого окна не нашли. Все они были плотно закрыты ставнями.

«Неужели обманула?» — забеспокоился Кауров, но вслух этой мысли не высказал. Он еще раз прошелся мимо окон и только тут заметил, что в одном из них железный засов неплотно прилегал к ставням. Он легонько потянул его к себе и, почувствовав, что засов подается, облегченно вздохнул.

— Дай я! — шепнул ему Сидоров.

Кауров уступил ему место, и через минуту ставни и окно были открыты. Затем Сидоров тихонько подтолкнул Кухтина, и тот понял, что наступила и его очередь. Маленький, шустрый, он ловко забрался на подоконник, бесшумно спустил ноги на пол, затаил дыхание.

Тихо.

Кухтин постоял, присмотрелся, осторожно сделал несколько шагов и тут только увидел большую никелированную кровать, а на ней сидевшую с опущенной головой женщину. «Это ее спальня», — подумал Кухтин и уже более смело приблизился к Ганне.

— Идите, — шепнула она, указав рукой на дверь, ведущую в другую комнату.

— А вы вылезайте через окно. Там вас ждут. Вас проводят в лес. Здесь вам незачем оставаться.

Молодая женщина поспешно собрала какие-то вещи, засунула их в снятую с подушки наволочку и остановилась в нерешительности посреди комнаты.

— Вас ждут! — повторил Кухтин, и Тихорецкая направилась к окну.

После этого Кухтин осветил карманным фонарем комнату и открыл дверь. Вслед за ним в комнату тихо вошел Кауров. Лавочник спал в соседней комнате. Кухтин дулом пистолета легонько постучал ему в грудь.

Лавочник открыл глаза и, увидев наставленный на него пистолет, испуганно вскрикнул.

— Тише, тише! — предупредил его Кухтин. — Подымайся — и ни единого слова. В случае чего — пристрелю… — И он угрожающе поднял пистолет.

Старик не двигался.

— Ну-ка, дед, поднимайся! — поторопил его появившийся рядом с Кухтиным Антон Кауров. — Мы ведь спешим, не задерживай. — И он приподнял старика с постели, поставил его на ноги. — Одевайся, одевайся. Где штаны-то твои?.. Вот они!.. На-ко, надень.

Старик молча протянул руку к одежде.

— Постой! Там ничего нет такого? — Кауров торопливо ощупал карманы: у Луцюка могло быть оружие. — Все в порядке!

Луцюк стал одеваться.

— А ну-ка, Антоша, посмотри под подушку! — сказал Кухтин.

Кауров запустил руку под подушку и извлек новенький немецкий кольт.

— Ай-яй-яй-яй-яй! — закачал головою Кауров. — Такой старый человек, а все еще игрушками увлекается. Ну к чему он вам? Он ведь выстрелить может!

Кауров спрятал пистолет в карман и снова нырнул рукой под подушку. На этот раз в руке у него оказалась большая связка ключей.

— И это, — Кауров загремел ключами, — вам тоже теперь не понадобится. — И он пошел открывать двери магазина.

Луцюк оделся, и Кухтин, приказав ему поднять руки, вывел его в сени.

Бледный и дрожащий, предатель прислонился к стене, с ненавистью посматривая на солдат, выносивших из его магазина мешки. «Пропал я теперь, убьют они меня!» — подумал он. И от этого ему стало даже жарко и душно. Он хотел расстегнуть воротник, но руки опустить нельзя. Рядом стоит так хорошо одурачивший его человек в мундире ефрейтора. «А я ведь поверил ему, распинался перед ним, а он, как видно, партизан. Эх, так обидно! Да и как провел меня, сукин сын! Как мальчишку обвел вокруг пальца, — пришел, высмотрел все, а теперь!..»

— А ведь твой приятель, дед, — перебил его мысли Кауров, — этот самый Фриц Карлович Редель не доехал до Канева. Мы с ним в дороге встретились, поскандалили немного, ну и… приказал он долго жить.

Лавочник промолчал.

— Ну все, Антон! Можно ехать, — подойдя к Каурову, сказал Сидоров.

Кауров вышел, а вслед за ним Кухтин вывел на улицу и лавочника. Здесь стояла уже нагруженная мешками с солью, сахаром и мукою подвода. Его усадили среди мешков.

— Трогай! — скомандовал Никита Назаренко.

Подвода тронулась. Солдаты стали подталкивать ее. Выехали на огороды и прямо через поле направились в сторону леса.