— Креста на тебе нет, Аким Никитыч! — со стоном произнесла старушка и вышла.

— Крест носим! — сердито бросил ей в спину Луцюк и затеребил пальцами свою жидкую клинообразную бороду на пухлом, с кустистыми бровями лице.

Кауров вошел в магазин.

Увидев его, сидевший на табурете среди магазина Аким Никитыч вскочил, осклабился, зашел за прилавок и, раскланиваясь, залебезил:

— К вашим услугам, господин ефрейтор.

Кауров, не ответив на его приветствие, коверкая русские слова, заговорил:

— Я хотель, видит, этот… Э-э, ну, как это? Э-э… — он показал руками на дверь, ведущую в жилую половину дома.

— Мою квартиру? — подсказал Аким Никитыч.

— Да, да! — заулыбался Кауров. — Мой господин полковник хотель здесь остановился.

— Пожалуйста! — снова осклабился лавочник, поглаживая свою жидкую бородку. — У нас как раз никто не стоит. Всего неделя только как выехал господин майор Фриц Редель.

— О да! Мы это очень хорошо знал, — подтвердил Кауров.

В магазин вошли две женщины, и лавочник заторопился проводить гостя в дом.

— Пожалуйста, вот сюда пройдите, — услужливо открыв дверь в другую половину дома, сказал он Каурову.

Антон прошел.

— Ганна, у нас гости! — еще больше засуетился старик. — Поухаживай за господином, покажи ему наши комнаты, потом обедом угости!

Полная, с большими умными глазами на бледном лице тридцатилетняя женщина отложила в сторону книгу, бросила недовольный взгляд на отца и, поклонившись гостю, прошла в кухню.

Лавочник подскочил к ней, шепнул на ухо:

— Полюбезней будь, поласковей, а не то…

Ганна отшатнулась.

— Ну, ну, большевичка! Делай, как говорят!

Дочь, прикусив губу, молчала.

— Дура! — уже мягче заговорил лавочник. — Ты понять должна, что не кто-нибудь, а сам полковник хочет стать у нас на квартире. А этот господин при нем служит, так что смотри у меня…

И он вернулся к оставленному в зале Антону Каурову.

— Вы уж извините, господин ефрейтор, — потирая руки, снова залебезил лавочник. — Я с вашего разрешения пойду в магазин, а дочка вам все покажет, расскажет.

Кауров в знак согласия закачал головой, и старик скрылся за дверью.

Ганна с ничего не выражающим, каменным лицом вошла в комнату и строго спросила:

— Будете обедать?

— Нет! Сначала поговорим, товарищ Тихая.

Ганна вздрогнула. Гитлеровец назвал ее конспирированное в отряде имя.

С усилием улыбнувшись, Ганна сказала:

— Вы ошиблись, господин. Моя фамилия Тихорецкая.

— Я все знаю, — пристально глядя в глаза молодой женщины, многозначительно произнес Кауров. — Вот прочтите записочку.

Ганна взяла поданный ей клочок бумаги, стала читать:

Сомнений не было — письмо написано командиром. Она сразу же узнала его почерк. Но тем не менее решила еще раз проверить:

— Я ничего не понимаю. Какой Колодченко?

— Триста тридцать три, — не задумываясь, улыбаясь, ответил Кауров, и Ганна облегченно вздохнула.

— Правильно! — сказала она. — Ну, будем знакомы.

Антон Кауров встал, подал ей руку, назвал свое имя.

— Тсс! — предостерегающе приложив палец к губам, предупредила Ганна. — Сюда идет отец.

Кауров опустил руку в карман, достал сигареты, закурил.

— Ну как, господин ефрейтор, — обратился к нему вошедший в комнату Аким Никитыч. — Нравится квартира?

— О да! Весьма приличный дом.

— Фрицу Карловичу тоже здесь нравилось, — похвалился лавочник. — Ну а теперь прошу вас отобедать. Доченька, собирай на стол!

— Сейчас я, — оживленно отозвалась Ганна.

«Вот и пойми ее! — удивился старик столь быстрой перемене в настроении дочери. — То губы надует и слова от нее не добьешься, а то вдруг засияла вся, точно под венец ее с милым ведут».

— Эй, хозяин! Где ты там запропастился? — позвал лавочника кто-то из покупателей.

— Извините! Опять меня требуют, — поклонился гостю старик и вышел.

Ганна пошла следом за ним на кухню. Старик остановился у двери и, придержав рукой поравнявшуюся с ним дочку, шепнул:

— Ну как?

— А тебе что? — ответила она.

— Давно бы так. А билетик свой порви. К старому возврату не будет.

— Ну уж иди, иди! Ждут там тебя. — И она вытолкнула отца за дверь, загремела заслонкой, достала из печи борщ, налила в тарелку, понесла Каурову.

— Зачем это? — возразил Кауров. — Я не хочу.

— Так надо, — сказала она. — За обедом мы спокойней побеседуем. Кушайте, пожалуйста, я тоже буду обедать. Да, кстати, почему вы так оделись? А вдруг кто-нибудь из фашистов остановит вас, заговорит, а вы…

— Не беспокойтесь, — перебил ее Кауров, — я знаю немецкий язык не хуже любого немца.

— Ах вот как! — удивилась Ганна. — Это уже лучше, хотя, откровенно говоря, вы слишком смело действуете. Вы, — она внимательно посмотрела ему в глаза, — вы рискуете быть каждую минуту схваченным, и тогда… — Она умолкла на полуслове.

— И что же тогда? — улыбнувшись одними губами, поинтересовался Кауров.

— И тогда может все очень плохо кончиться по той простой причине, что вы действуете от имени какого-то несуществующего полковника. А в нашем селе, насколько мне известно, до сих пор еще ни одного полковника не было.

— Не спорю. Может быть, и не было, но… может быть. Его ждут сюда со дня на день.

И он рассказал Ганне, как трое суток тому назад партизанам удалось захватить на дороге ехавшего в Сахновку полковника, по документам которого они и, установили, что он назначен командиром сильно потрепанного на фронте пехотного полка, который также должен быть выведен в район Сахновки. Никита также рассказал, что в их селе будет стоять штаб этого полка и что часть штабных офицеров уже приехала в Сахновку.

— Так что о приезде этого полковника все они уже осведомлены, и в случае чего я им покажу вот этот мандат. — Он извлек из кармана заверенный круглой печатью какой-то документ, написанный на немецком языке.

— А что это?

— Предписание полковника коменданту Сахновки майору Мюллеру с просьбой подготовить для него хорошую квартиру.

— Теперь понимаю! — оживилась Ганна. — Вы как бы посланец этого полковника?

— Совершенно справедливо.

— Умно придумано. Но тем не менее я бы вам порекомендовала не встречаться с Мюллером. Так будет лучше для вас.

— Я и не стремлюсь к этому.

— Ой! — вдруг спохватилась Ганна. — Борщ совсем остыл. Ешьте.

Кауров съел борщ, поблагодарил хозяйку, закурил и, оглянувшись на дверь, приглушенно заговорил:

— А теперь слушайте, что я буду вам говорить… На днях мы получили информацию о том, что ваш отец выдал гитлеровцам двух наших товарищей.

Ганна вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Что я вам могу сказать? Кажется, это верно, — тихо подтвердила она. — И их уже расстреляли.

— Уже расстреляли? — побагровев, переспросил Кауров.

— Да. Вчера в полдень их вывели за село и там, в овраге, прикончили.

Помолчали.

— Дела-а! — сквозь тяжелый вздох задумчиво протянул Кауров. — Человек уже одной ногой в могилу смотрит, а все еще продолжает пакостить. И кому же? Своему народу, своей Родине. Мне очень жаль, что это ваш отец. Поверьте, очень жаль. Но его — я не могу скрыть этого от вас — решено в срочном порядке арестовать и предать суду военного трибунала. С этой целью я и пришел к вам, как к коммунисту и бойцу, за содействием.

Кауров умолк и принялся следить за выражением лица молодой женщины. Оно стало растерянным и жалким.

— Я понимаю вас, товарищ Тихая, — снова заговорил Кауров. — Вам, безусловно, очень трудно. Но… долг прежде всего.

Ганна вскинула голову, строго посмотрела ему в глаза и, вздохнув, сказала:

— Вы хотите знать мое отношение ко всему этому? Пожалуйста! Как отца мне его, безусловно, жалко, но как человека — нет. Он враг своему народу, Родине и своей собственной дочери. И исправить его уже, кажется, никому не удастся. Короче говоря, что от меня требуется?