Поэтому и в судьбу Мэри Хэкэбаут вливаются самые неожиданные аспекты реальности. Ужасное соседствует со смешным, мелкое — со значительным. И если каждая отдельная подробность события не более чем звено повествовательной цени, то сопоставление этих подробностей, их неожиданные контрасты способны вызвать почти болезненное чувство. Тем более что последние две гравюры — «Смерть» и «Похороны» — подводят беспощадный итог карьере шлюхи, истории жизни Мэри Хэкэбаут.
Пятый акт — «Смерть» — смешение злободневной сатиры и вечной темы человеческого конца. Рядом со спорящими медиками — фигурами из ярмарочной комедии, представляющими тем не менее реальные портреты модных лондонских докторов, — рядом с их театрально нарочитыми, утрированными жестами — кусок едва ли не возвышенно трагический: запрокинутая голова умирающей, бесцветная кожа, невидящие глаза, мертвые складки покрывала на холодеющем теле, освещенные горячим огнем камина, у которого жарит кусок мяса маленький сын Мэри; и сохнущее на веревке белье, чулки и перчатки, повторяющие своей бестелесной неподвижностью неподвижность трупа.
Это главное впечатление уже не могут разрушить наполняющие гравюру второстепенные персонажи и подробности. Напротив, что бы ни увлекало зрителей в первую очередь — ссора знаменитых врачей, вороватая, роющаяся в сундуке старуха или сама смерть Мэри, — они уже не могли не заметить страшного диссонанса — несоизмеримости мелкого и значительного в гравюре.
Пусть современники, разглядывавшие картинки Уильяма Хогарта, не задумывались над подспудной философией художника, как многие, читавшие Свифта, улавливали лишь пикантные политические намеки в его «Гулливере». По времена меняются. Расшифровку событий, изображенных Свифтом и Хогартом, история давно перенесла в комментарии и примечания, оставив искусству то, что не стареет от времени.
Эпилог — «Похороны».
Будто бы опасаясь чрезмерной серьезности, Хогарт заканчивает драму буффонадой, мерзким шабашем у незакрытого еще гроба, где потоки лицемерных слез мешаются с вином и элем, где опьяневший до состояния кроткого идиотизма священник — двойник хорошо известного капеллана тюрьмы Флит — меланхолически выливает бокал себе на колени, а траурные покрывала и креповые повязки кажутся атрибутами дешевого маскарада. Собственно, это и есть маскарад, поскольку нет тут ни одного человека, которого печалила бы смерть Мэри, как прежде никого не заботила ее нелепая и беспутная жизнь. А единственное существо, действительно связанное с покойной, — ее маленький сын, похожий на странного грустного гнома в траурном своем облачении, — ничего не понимая в происходящем, спокойно сидит у гроба.
Так кончается «Карьера шлюхи» — история Мэри Хэкэбаут. Пьеса сыграна, занавес упал, огни погасли.
Пьеса сыграна — какова же мораль?
Каждый, кто купил гравюры — продавались оттиски сотнями, — каждый, кто мог любоваться этим спектаклем на стенах своей гостиной или в папках библиотеки, как-то относился к изображенному, чем-то восхищался, что-то осуждал, над чем-то просто хохотал, смакуя забавные ситуации, узнавая знакомые физиономии, узнавая лицо времени, облик лондонских меблированных комнат, салонов, тюрем и улиц. Просто спектакль — забавный и злободневный — для одних, сентиментальное сочувствие бедняжке Мэри — для других, гневное осуждение существующих порядков — для третьих, осмеяние людских слабостей — для четвертых. Все это так. А для самого Хогарта? Что хотел он сказать, доказать и изменить гравюрами первой своей серии?
Если он искал только успеха — он его нашел. Гравюры покупали с удовольствием, их увозили на континент, даже в Россию — на самый край Земли, по представлению англичан. Успех был полный.
Сказать, что Хогарт хотел разоблачить и осудить зло, показать творящуюся в мире несправедливость, — значило бы очень просто объяснить нечто неизмеримо более сложное. Прежде всего он хотел это зло показать, засвидетельствовать, убедить людей, что оно стало почти уже незамечаемой нормой. В его гравюрах нет счастливых или просто довольных людей, плохо, в сущности, даже и тем, кто творит зло. Есть смешное, есть печальное, есть просто страшное — нет только счастья и добра в созданном художником мире. Люди — забавные или отвратительные игрушки судьбы.
Вряд ли можно это назвать моралью. И тем более было бы нелепостью навязывать Хогарту намерения, которых он, возможно, вовсе не имел. Просто жизнь, впервые увиденная им в аспекте вполне трагическом, властно продиктовала ему правду о самой себе. И негодующее удивление художника перед открывшейся ему изнанкой жизни наполняло гравюры, вытеснив из них стремление к морализированию, к которому, вообще-то говоря, Хогарт все же был склонен. Во всяком случае, в те годы. Ибо немного времени спустя он принимается за «Карьеру распутника» — следующую серию картин, где с самого начала осудил героя, наделив его гнуснейшими пороками. Но это — дело будущего. А пока Хогарту предстояло еще многое — в том числе приятнейшие дни ошеломляющего и великолепного успеха «Карьеры шлюхи».
САРА МАЛЬКОЛЬМ
Первые признаки этого успеха появились уже тогда, когда были написаны картины, а гравюры только начинали резаться. В ту пору отношения Уильяма Хогарта с Торнхиллом оставались еще очень неопределенными, натянутыми, и юная миссис Хогарт вместе со своей матушкой, леди Торнхилл, всячески старались эти отношения уладить. Леди Торнхилл вообще симпатизировала зятю и втайне покровительствовала молодой чете.
Рассказывают, что мама с дочкой, не предупредив отца, принялись однажды развешивать в большой столовой торнхилловского особняка уже законченные Хогартом картины из жизни Мэри Хэкэбаут. Сэр Джеймс застал их за этим занятием. Долго рассматривал холсты. Потом, уже поняв, видимо, в чем дело, угрюмо осведомился, кто их автор. Услышав в ответ именно то, что ожидал, сказал желчно, но с оттенком удовлетворения:
— Прекрасно! Человек, способный писать такие картины, может также и содержать жену без приданого.
С того дня, как утверждает молва, началось примирение Торнхилла с Хогартом. Имеются, правда, сведения, что примирение произошло раньше и не столь эффектно, но история охотно отдает предпочтение именно эффектным развязкам.
Вслед за счастливым возвращением в торнхилловский дом и еще до того, как «Карьера шлюхи» была опубликована, произошел эпизод, могущий показаться какой-то вставной новеллой в биографии Хогарта, хотя таких событий, не укладывающихся в общее течение его жизни, с ним случалось немало. И кроме того, надо помнить, что век был — восемнадцатый, который нынешнее время склонно несколько идеализировать. А чувства в тот галантный век были если не более жестокими, то, во всяком случае, более грубыми. И весь утонченный интеллектуализм художника не мог порой противостоять варварским нравам эпохи.
Итак, в феврале 1732 года лондонские газеты поместили такое сообщение:
«Миссис Лидия Данкоум восьмидесяти лет и ее компаньонка Элизабет Харрисон шестидесяти лет найдены задушенными, а горничная Энн Прайс — с перерезанным горлом в своих постелях, в квартире означенной миссис Данкоум в Тэнфилд Корт в Темпле. Сара Малькольм, поденщица, была арестована в тот же день по свидетельству мистера Кэрелла, живущего на той же лестнице и обнаружившего окровавленные простыни под своей кроватью и серебряную кружку в своем стульчаке, спрятанные там преступницей».
Из дальнейшего следовало, что Сара Малькольм была схвачена, что при ней обнаружили более пятидесяти фунтов, и что из украденных денег она успела издержать лишь пять шиллингов. Затем начинается довольно темная история. На допросе Сара Малькольм, молодая и красивая женщина, начисто отрицала свою виновность в самом убийстве и утверждала, что лишь стояла у дверей, когда ее сообщники (она назвала их имена) были в комнатах. Утверждала она также, что получила лишь свою долю — часть награбленных денег. Но виновных искать не стали и признали убийцей только ее одну.
И тут вокруг этого дела началась какая-то публичная истерика, явление не редкое в те глухие времена. Зловещая фигура молодой и красивой преступницы встревожила воображение лондонцев. Кто-то, наверное, считал — и в достаточной мере справедливо, — что суд был слишком поспешным, не объективным, и видел в Саре Малькольм едва ли не мученицу. Другие со сладострастным любопытством упивались подробностями жуткого преступления и видели в убийце новоявленную леди Макбет. Общественное мнение было взбудоражено до последнего предела, и дня, когда Сара должна была быть повешена на Флит-стрит, Лондон ждал со страхом, нетерпением и восторгом. Это должно было произойти 7 марта.