А за несколько дней до того в камеру Сары Малькольм в Нью-Гейте явились сэр Джеймс Торнхилл и мистер Уильям Хогарт; причем Хогарт тут же принялся рисовать портрет приговоренной к смерти женщины.

Остается только ломать голову над тем, зачем понадобилось Хогарту, человеку в общем достаточно мягкосердечному, искать столь мрачного удовольствия, как свидания с женщиной, ждущей казни, и рисовать ее портрет. Тут и приходится вспомнить о времени. О том, что Хогарт в молодые годы в Хайгейте хладнокровно рисовал истекающего кровью человека и даже сделал этот рисунок весьма забавным. Что любопытство по отношению к самым грубым и отталкивающим сторонам действительности не считалось тогда чем-то предосудительным. И никто не стал Хогарта упрекать за этот визит, ему только завидовали, что влиятельный родственник мог ему такую встречу устроить.

Что же заставило Хогарта искать встречи с Сарой Малькольм? Любознательность художника, чьей страстью давно стало изучение глубин человеческой души, ледяная увлеченность исследователя, постыдное любопытство зеваки или решимость любой ценой узнать всю меру человеческого падения? Или просто случай нарисовать портрет, который нетрудно будет продать с великой выгодой? Здесь можно, увы, только гадать. И конечно, если судить Хогарта мерой современной морали, то поступок его — как бы его ни объяснять — выглядит не слишком привлекательно. Но он принадлежал эпохе, и полезно вспомнить, насколько меняются понятия о том, что должно и чего не должно делать.

И вот Хогарт в небольшой комнате с решетчатой дверью. Перед ним женщина с лицом красивым, жестким и пустым. Что думает о странной этой женщине аккуратно одетый господин с розовыми щеками, что, думает о нем она? Все это нелепо, как дурной сон, как продолжение массового психоза, захватившего Лондон. А еще через несколько дней, на рассвете 7 марта, Сара Малькольм всходит на эшафот — напудренная и нарумяненная, в черных перчатках, спокойная и прекрасная, как демон. И в этот же день газеты сообщают, что портрет казненной уже нарисован знаменитым Хогартом, «чтобы черты столь необыкновенной женщины не остались незнакомыми тем, кто не видел ее живой».

Безумие продолжается. У дверей гробовщика — длинная очередь. Лондон болен, Лондон сошел с ума… Люди, среди которых были, как писали газеты, «и джентльмены», платили полкроны, чтобы поцеловать холодный лоб повешенной. Как чувствовал себя затем Хогарт, когда увидел свою гравюру — всего шесть пенсов! — в витринах магазинов? Непонятная, темная история, рожденная смесью предрассудков, неясного стремления к справедливости, кровавого любопытства и невежества. И долгое время после описанных событий скелет Сары Малькольм, выставленный в Кембридже, в специальном стеклянном ящике, привлекал туда толпы паломников. А Хогарт? Некоторое время спустя он даже написал маслом портрет Сары в тюрьме, портрет довольно плохой, но свидетельствующий о том, что воспоминания о ней его не мучили… Нет, непонятное не перестало быть непонятным — оставим же, как говорят англичане, спящих собак в покое. Прочь от печальных событий! Тем более что мистера Уильяма Хогарта ждет успех, еще им невиданный. «Карьера шлюхи» поступила в продажу!

ПЯТЬ ДНЕЙ ПЯТЕРЫХ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ

В одно прекрасное апрельское утро он, как принято говорить, проснулся знаменитым.

Мало того, что гравюры его вызывали восторг покупателей и молниеносно раскупались, мало того, что перед витринами магазинов теснились зрители, узнавая знакомые лица лондонских распутников, судей и врачей, мало того, что молва о «Карьере шлюхи» разнеслась по Лондону почти мгновенно. Но уже через несколько дней после поступления гравюр в продажу вышла в свет книжечка, озаглавленная «Карьера шлюхи», или нравы театра Дрюри-Лейн. Поэма в шести песнях, содержащая историю всей жизни знаменитой Молль Хэкэбаут, изложенную «гудибрастическим стихом», и являющаяся ключом к недавно появившимся шести гравюрам мистера Хогарта».

Уже в заглавии этой поэмы есть любопытные вещи. Автор ее разглядел в гравюрах Хогарта намек на судьбу актрисы театра Дрюри-Лейн Кэт Хэкэбаут, и был прав — Хогарт не случайно взял для своей героини фамилию известной сомнительными похождениями комедиантки, фамилию к тому же хорошо звучащую. Но почему он называет Мэри Хэкэбаут — Молль[6]? Тут вмешалась в дело беспутная героиня Даниэля Дефо, всем знакомая потаскушка Молль Фландерс. Анонимный автор поэмы наделил свою героиню самым подходящим к случаю именем, которое давно стало синонимом «пагубного разврата». Так смешалось все в этих «гудибрастических стихах» — и гравюры Хогарта, и повесть Дефо, и артистка Кэт. И все это, несомненно, свидетельствует, насколько близко и созвучно времени было то, что делал Хогарт, как много нитей связывало его искусство не только с реальной действительностью, но и с литературой, со всем кругом художественных и житейских ассоциаций эпохи.

Вслед за поэмой появились и другие сочинения на тему «Карьеры шлюхи», и в их числе даже пантомима, которая и была поставлена все в том же театре Дрюри-Лейн в апреле уже следующего, 1733 года.

Но и этим не ограничилась слава Мэри Хэкэбаут. Слава эта росла стремительно, незаметно превратившись в нечто другое — моду. Стали продаваться чашки и тарелки со сценками из хогартовских гравюр, эпизоды из жизни Мэри появились даже на веерах. Лондон увлекся «Карьерой шлюхи», она стала гвоздем сезона, о ней говорили в гостиных богатых домов на Блумсбери, Пиккадилли и Сент-Джеймс-сквере.

То была счастливая весна в жизни мистера Хогарта: слава стучалась в его сердце, ему было тридцать пять лет, и жизнь расстилалась перед ним пушистым ковром радостных надежд. Все было отлично.

И в один майский вечер 1732 года произошло событие, свидетельствующее, что у познавшего славу художника не угас вкус к экстравагантным поступкам.

Итак, был майский вечер. Мистер Хогарт, его шурин Джеймс Торнхилл-младший, художник-пейзажист Самюэль Скотт, адвокат Эбенезер Форест и торговец сукном Уильям Тотхолл сидели в таверне «Бедфордский герб», что под аркадами площади, где находился особняк Торнхилла. Неизвестно, что именно стояло у них на столе — кларет, херес или чаша с пуншем, но совершенно очевидно, что собеседники не ограничивались элем или чаем, поскольку к концу вечера было принято несколько неожиданное для почтенных и семейных людей решение: немедленно отправиться в плавание по Темзе.

Они не взяли с собой ничего, кроме запасных рубашек — по одной на каждого, — и, чувствуя себя совершенно независимыми мужчинами, почти корсарами, спустились, миновав Стрэнд, к реке. Солоноватый сырой ветер остудил их головы, но не убавил решимости. Не торгуясь, наняли они парусную лодку с устланным соломою дном и ровно в полночь отчалили.

Город уже засыпал, только с берегов доносились оклики запоздавших гуляк, звавших перевозчиков: «Истуорд, оу!», «Уэстуорд, оу!» Гасли огни на запрудивших реку судах. Был ли кто-нибудь из отважных путешественников искусным моряком или им помогла счастливая случайность, но лодка благополучно миновала Лондонский мост, проплыла мимо Тауэра и выплыла, наконец, за пределы города.

Они плыли по течению навстречу раннему восходу, сумели выспаться и, судя по тому, что встретили солнце громкой, хором спетой песней, успели захватить с собою не только рубашки, но и хорошую порцию спиртного. В Блэкуолл Рич они высадились на берег, чтобы поесть копченой говядины и выпить голландской можжевеловой водки. Достойные джентльмены наслаждались свободой, блеском воды и собственными небритыми подбородками. Зеленые берега Темзы плыли им навстречу: нежная весенняя листва, красные пятнышки кирпичных коттеджей с белыми оконными переплетами, стада овец на откосах, крохотные заливы в тени дымчатых ив. Они лихо лавировали между медлительными океанскими парусниками, осторожно шедшими вверх по течению, разглядывали резные, с облупившейся от тропического зноя позолотой украшения бушпритов, жадно вдыхали романтические запахи прогретой солнцем смолы и заморских пряностей, читали важные разноязыкие названия судов, щеголяли знанием флагов и морскими словечками.