– Но когда все школы закончатся? – машинально спросил Карл, вытирая глаза. – Они же когда-то закончатся?

– Я посчитал, что их хватит мне на всю жизнь, – таков был ответ, перед тем как сказать «прощай» и команда «ну, давай!»

Карл выбежал на площадь, замешкался среди гуляющей толпы, был облаян маленькой собачкой, но все же скрылся в подворотне, как и хотел Ковбой. Здесь пахло молоком и сеном. Ему показалось, что за ним кто-то идет, но повернувшись, никого не увидел. Тут же послышался скрежет где-то впереди, Карл отчетливо уловил дыхание, и ему показалось, что он точно знает, кому оно принадлежит.

– Ковбой, это ты? – закричал мальчик, пошел на шум до конца переулка, но как только до выхода оставалось не более двух шагов, он погрузился в темноту – его накрыли что-то похожее на мешковину, скрутили, взвалили и торопливо понесли. – Что ты делаешь? – закричал он. – Кто это?

Послышался довольный смех. Его небрежно бросили на твердую поверхность, хлопнула крышка багажника, а затем и дверца, кто-то уселся на сидение и включил зажигание. Машина не сразу дернулась.

– Каналья! – пробурчал мужчина, повернул второй раз. И только на четвертый машина фыркнула достаточно сильно, чтобы дать ход. Она двинулась, и Карл уже не кричал, так как понимал, что его сейчас мало кто слышит. Тем более он не видел, кто был этот человек, который так любит ругаться. Он точно знал, что это был не его друг. Это был кто-то другой.

12

– Хороший мальчик, – сказал мужчина. – Я его сразу приметил. Он пытался обмануть мороженщика, правда, тот тоже оказался не промах, но зато, как ловко убегал от полицейских. Правда, так же ловко забежал в подворотню, как раз туда, где свидетелей мало. Где я с мешком наготове.

– Ты думаешь, он подойдет нам? – сомневалась женщина.

– Уверен, – грубо сказал он. – Когда я знаю, что говорю, у меня нос становится ярко-оранжевым.

– Он краснеет потому… – вероятно они оба знали, почему это происходит, поэтому он оборвал ее:

– Потому что это редчайшая особенность моего организма, – проговорил мужчина. – Дело в том, что наш род всегда отличался такой спецификой – как только мы начинаем говорить, то лицо становится не красным, а ярко-оранжевым, в том числе и нос.

– Я вот что думаю, – сказала женщина, – в этот раз я буду на первых ролях, а ты будешь бегать с «кушать подано».

– Это почему же? – рассердился мужчина. – Не желаю быть на вторых ролях. Моя порода этого не позволит.

– Твоя порода уже отличилась в прошлый раз, – проворчала женщина. – Выйти на сцену в полумертвом состоянии – для тебя ничего? Ты же провалил номер. Назвать меня вместо Патриции Козочкой.

– Мне удалось рассмешить эту высушенную телевизором публику, – говорил мужчина. – Их только пошлые шутки интересуют. Если назовешь себя Пиратом, то они умрут на представлении от скуки, но когда ты им предложишь что-то неожиданное. Например, Бельевая прищепка. Так я назвал женщину с дальнего ряда. А Дохлой улиткой ту, что не могла допить шампанское. Для меня публика – мелкая и грубая. Она похожа на земляных червей, которым лишь бы копаться в земле, не желая знать, на что способны мастера своего жанра.

– Но другая половина плевались, – возразила женщина. – Ты же знаешь, я люблю, чтобы все шло по плану, чтобы мы шли точно по сценарию, но твоя страсть к импровизации все портит. И разве мальчик виноват? Как только он выскочил на сцену и стал кричать…

– Как всегда очень убедительно, – довольно сказал мужской голос.

– Да, но ты же отшлепал его. Ты сказал, что он «слюнтяй». Ты хотел обратно засунуть его в мешок…

– Мне показалось, что он хамит мне.

– Он хамил, потому что так было задумано. Это же была твоя идея, красть на один спектакль уличную шпану, и до начала спектакля не говорить им о том, что их ждет. Ты час хотел реалистично и что в результате – напиваешься, как свинья, чтобы зрители потребовали возвращения билетов.

– Но этот пацан особенный. Он так ловко убегал от полицейского, и назвал одного мужика Окороком. Свиным Окороком. Вот, молодец. Я его точно не захочу отшлепать, хотя как пойдет. Как пойдет.

Карл не понимал, что происходит. Его связали, посадили в тесное пространство с твердыми стенками с запахом пыли и кислой капусты. Он не мог двигаться, попытки звать на помощь ни к чему не привели. Оставалось только предполагать, на что может пойти похититель с грубым голосом. И самые отчаянные догадки приходили на ум – рабство, опасные эксперименты. И, если бы мальчик мог услышать разговор, происходящий между похитителем и его сообщником, то понял бы, что происходит. Но эти двое не могли допустить, чтобы мальчик понял все, поэтому этот разговор происходил втайне от него, в достаточно далекой комнате, за двумя каменными стенами.

– Ковбой, – взывал мальчик.

– Мама, – из последних сил. – Папа.

– Вы меня звали? – послышался грубый мужской голос.

– Папа, это ты?

– Да, тут тебе и папа и мама, – продолжал говорить мужчина. – И все вместе взятые. Тетя Нортон и дядечка Буцефал пришли к тебе. Чтобы так сказать поговорить о твоем поведении. На тебя жалуются.

– Я не знаю никакой тети Нортон и Буцефала не знаю, – истерично ответил Карл, и закричал что есть мочи: – Отпусти меня, мерзкий тип.

Это вызвало приступ смеха. Карл кричал ему, чтобы тот успокоился, но мужчина смеялся так громко, что наверняка не слышал ничего вокруг себя.

– Да сколько можно, – продолжал неистово вторить Карл. – Я хочу знать, что я здесь делаю. Может быть, вы привыкли спать в мешке, ходить в нем в туалет, но мне это неудобно.

Зря он это сказал. Новый приступ продолжался дольше. И мальчик уже не кричал, а терпеливо ждал, пока не совсем нормальный похититель успокоиться, чтобы все ему объяснить. Прошло не менее года, как показалось Карлу, прежде чем мужчина завершил смех кряхтением и «ну, надо же», продолжая говорить:

– Главное в человеке – чувство юмора. Если оно у него не присутствует, то тут и операция никакая не поможет. Я шучу.

– То есть вы хотите сказать то, что я сижу в мешке и дышу пылью – это шутка? – возбужденно спросил мальчик.

– Это все ради искусства, – ответил мужчина.

– Какого искусства? – раздраженно спросил мальчик. – Что за дурацкая философия? Чувство юмора, искусство, я в мешке – это нормально?

Третий залп смеха последовал незамедлительно. Мужчина подпрыгивал, вероятно, он был довольно тяжелым, так как от его передвижений помещение сотрясалось.

Послышался скрип. По всей видимости, отворилась дверь. Мужчина успокоился сиюминутно.

– Ты что тут делаешь? – заверещал женский голос. – С ним же нельзя разговаривать.

– Мы говорили о деле, – оправдывался мужчина, превратившись из большого удава в робкого кролика.

– Да я тебе сейчас покажу… – послышался шепот, а потом и вовсе умолк, сменившись на шлепки и похлопывания – женщина, вероятно, использовала другие формы объяснения своего недовольства.

– До встречи на алее славы, – шепотом выдал мужчина и послушно последовал за женщиной. Скрипнула дверь, и все звуки исчезли.

Карла не видел их, но представлял себе мужчину с лицом, напоминающим кору дерева. А женщина… Она точно была не менее «красива», чем ее муж. Их двое и почему-то нельзя с ним разговаривать. Для чего они держат его? Что им нужно? Какой противный город. Здесь его тоже не понимают. С ним обходятся даже хуже, чем в родном городе. На родине хотя бы никто не засовывает в мешок.

– Что вы от меня хотите? – кричал он, только этот крик был слышен только ему. Тем не менее, он не останавливался. – Почему я в мешке? Какого черта! Я волшебник. Только что я могу сделать с этим знанием? Тут нужна сила или как минимум что-то острое.

Он бы мог порвать мешок, если бы у него было шило или что-то в этом роде, то он бы уже был на свободе.

– Отпустите меня!

Было темно и холодно. Он продолжал кричать, пока не выдохся, потом уснул. Ему ничего не приснилось, разве что какие-то мрачные тени ходили вокруг и пытались вытащить его из мешка. Он слышал, как отворилась дверь, как кто-то подошел к мешку, взвалил его на себя. Карл явно чувствовал запах вина вперемешку с кислой капустой. Человек шел, шатаясь, несколько раз задел мешок о дверной косяк и, чертыхаясь, вышел на улицу. Закинул его куда-то и захлопнул (по всей видимости, снова в багажник). Так оно и было – послышался рев автомобиля, женский голос «Сиди уж» и машина тронулась. Машину трясло, и мальчик судорожно думал, куда его везут, что за «искусство», про которое говорил мужчина и почему его не выпускают.